Карлос Кастанеда, книги 1-3

Я сказал, что обстоятельства моей жизни иногда бывали опустошительными. Он слушал внимательно, но я не мог понять, то ли он просто соглашается, то ли ему действительно интересно, до тех пор, пока не заметил, что он старается скрыть улыбку.

— Как бы сильно тебе ни нравилось чувство жалости к себе, ты должен покончить с этим, — сказал он мягким голосом. — Это не уживается с путем воина.

Он засмеялся и еще раз спел песню, но изменил интонацию некоторых слов. В результате получилась смешная жалоба. Он сказал, что песня понравилась мне потому, что в собственной жизни я не делал ничего другого, кроме как находил во всем недостатки и плакал. Я не мог с ним спорить. Он был прав. И, однако же, я считал, что у меня достаточно причин, оправдывающих чувство, что я как лист на ветру.

— Самая трудная вещь в мире — это принять настроение воина, — сказал он. — Нет пользы печалиться, жаловаться и чувствовать себя оправданным, считая, что кто-то всегда что-то с нами делает. Никто ничего никому не делает, а менее всего воину. Ты здесь со мной, потому что ты хочешь быть здесь. Ты уже должен был принять полную ответственность за свои поступки. Так, чтобы мысль о том, что ты находишься в воле ветра, была неприемлемой.

Я поднялся и начал разбирать клетку. Он ссыпал землю обратно туда, откуда ее взял, и тщательно разбросал все палки по чапаралю. Затем он засыпал круглую площадку мусором, оставив ее такой, как если бы тут никого не было.

Я сделал замечание относительно его скрытности. Он сказал, что хороший охотник узнает, что мы были здесь, вне зависимости от того, какими осторожными мы будем, потому что следы людей нельзя стереть полностью.

Он сел, скрестив ноги, велев мне сесть как можно удобнее лицом к месту, где он закапывал меня, и оставаться в этом положении, пока моя печаль не рассеется.

— Воин закапывает себя для того, чтобы найти силу, а не для того, чтобы плакать от жалости к себе.

Я сделал попытку объясниться, но он остановил меня нетерпеливым движением головы. Он сказал, что должен был вытащить меня из клетки как можно быстрее, потому что мое настроение было невыносимым и он побоялся, что место отвергнет мою мягкотелость и причинит мне вред.

— Жалость к самому себе не уживается с силой, — сказал он. — Настроение воина призывает к контролю над самим собой и в то же время к отрешенности.

— Как это? — спросил я. — Как можно контролировать самого себя и быть отрешенным в одно и то же время?

— Это трудная техника, — сказал он.

Он, казалось, раздумывал, продолжать ли говорить. Дважды он собирался что-то сказать, но останавливал себя и улыбался.

— Ты еще не переборол свою печаль, — сказал он. — Ты все еще чувствуешь себя слабым, и потому сейчас нет возможности говорить о настроении воина.

Почти час прошел в полном молчании. Затем он внезапно спросил меня об успехах в изучении техники «сновидения», которой он меня научил. Я практиковал ее очень усердно и после монументальных усилий приобрел какую-то степень контроля над своими снами. Дон Хуан был прав, говоря, что эти упражнения можно рассматривать как развлечения. Впервые в жизни меня что-то ждало впереди, когда я ложился спать.

Я дал ему детальный отчет в своих успехах.

Мне было сравнительно легко удерживать изображение рук после того, как я научился командовать себе смотреть на них. Мои видения, хотя и не всегда собственных рук, длились, по-видимому, долгое время, пока я наконец не терял над ними контроль и не погружался в обычные непредсказуемые сны. У меня совсем не было воли над тем, чтобы давать себе команду смотреть на руки или на что-то еще. Это просто происходило, и все. В какой-то момент я вспоминал, что должен посмотреть на руки, а затем на окружающее. Однако были ночи, когда я не мог припомнить ничего подобного.

Он был удовлетворен и захотел узнать, что я обычно нахожу в своих сновидениях. Я не мог вспомнить ничего конкретного и стал пересказывать кошмарный сон, который видел предыдущей ночью.

— Не будь таким заинтересованным, — сказал ой сухо. Я сказал, что я записываю все детали своих снов. Что с тех пор, как я начал смотреть на свои руки, мои сны стали очень увлекательными, а моя способность вспомнить их увеличилась до такой степени, что я мог осознать малейшие детали. Он сказал, что следить за ними было пустой тратой времени, потому что детали и их живость никоим образом неважны.

— Обычные сны становятся очень живыми, как только начинаешь настраивать сновидение, — сказал он. — Эти живость и ясность — ужасающий барьер, а с тобой дело обстоит хуже, чем с кем-либо, кого я встречал. У тебя наихудшая мания. Ты записываешь все, что можешь.

Я искренне считал, что поступаю правильно. Составляя подробнейшие отчеты о своих снах, я до какой-то степени получал ясность относительно природы видений, которые проходили передо мною во сне.

— Брось это, — сказал он повелительно. — Это ничему не помогает. Все, что ты при этом делаешь, это отвлекаешь себя от цели сновидения, которая состоит в контроле и силе.

Он лег, закрыл глаза шляпой и стал говорить, не глядя на меня.