КАРМИН

Я прекрасно помню тот день, хотя прошло уже 70 лет. Помню, как брат Юра отворачивался и смотрел в сторону далекого турецкого берега – прятал глаза. Он пытался не плакать, это я понял уже потом. А тогда мне казалось, что его глаза просто слезятся от ветра. Юра без остановки курил, швырял окурки в воду, и смотрел туда, где нам предстояло строить новую жизнь. С ним нельзя было говорить – он был сосредоточен на своих мыслях и переживаниях.

Нас, покидающих родину, было очень много, на палубе все стояли чуть не плечом к плечу, но я был рад, что пробрался в первые ряды. На нашем пароходе почти все молчали, и в этом молчании слышалась далекая канонада и грохот выстрелов откуда-то из глубины полуострова. Мы были еще близко, и отчетливо виднелась кромка побережья и горы, засунувшие головы в белоснежные папахи облаков. Но пароход уносил нас от страны, которую мне не суждено было по-настоящему узнать и полюбить.

Разве мог я тогда понять Юрину скорбь, глупый тринадцатилетний мальчишка? Конечно, нет. Более того, я легко принял этот отъезд, меня манили дальние страны, я, наконец, всегда мечтал увидеть на воде дельфинов, и мне приходилось всячески прятать свои детские восторги. Но, когда Юра видел на моем лице улыбку воодушевления, его лицо искажалось бессильным гневом. Он понимал, конечно, что на меня нельзя обижаться, но ничего не мог поделать с собой и сверлил меня иногда ненавидящим взглядом. И в тот момент, когда он курил и искал глазами турецкий берег, (и это я понял намного позже) Юра просто не мог смотреть в сторону Крыма, ему было больно, и эту боль он пронесет через всю жизнь.

С двух кораблей, шедших рядом с нами, послышалось пронзительное и какое-то жалкое, разрывавшее сердце «ура», на нашем тоже закричали. Мама объяснила, что так они выражают благодарность барону Врангелю, за то, что тот, подобно Ною, рассадил всех по ковчегам. Теперь мне жутко вспоминать эти вопли над морем, жутко вспоминать, как один генерал перед отплытием набивал карманы землей, собираясь на чужбине забрать ее с собой в могилу, жутко вспоминать храбрящиеся лица тех, кто остался на берегу… А тогда я был счастлив оттого, что где-то там за этими синими водами меня ждал Босфор и весь мир. А что до России? Все что я видел на родине за свои 13 лет: грязь, голод, болезни, смерть и вечное предательство. Потому мне тоже хотелось кричать «ура», но я посмотрел на спину брата и мне стало совестно.

На чужбине Юра будет яростно отбрасывать от себя все, связанное с Россией: обидит друзей, сожжет фотографии, перестанет разговаривать на русском, а потом даже сменит имя и фамилию. К этому безоговорочному отрицанию мы сначала относились с пониманием, потом с недоумением, а впоследствии даже с опаской. Бедный мой Юра слишком много сердца своего оставил на Румынском фронте, в казачьих станицах, на Кубани, и все, что от него осталось, выбросил в воды Черного моря. Бедный мой Юра, чью молодость изуродовала война, не сумел сохранить сердца, и мы знали, что путь его был страшен, поэтому и не осуждали его дикости и затворничества. Бедный мой Юра ненавидел теперь Россию, как некогда любимую женщину, которая по доброй воле отдалась недостойному другому.

Я смотрел на уплывающий Крым, еще одно мгновение, и он скрылся – небо и море сошлись. Весь ужас оставался в прошлом, там – на той земле, которую поглотила вода. Ветер стал холодней, и мать гнала меня с палубы, но я стоял еще долго, и прятал свое счастливое лицо в шарф. Потом было тихо, словно кого-то хоронили.

Глава 1