Читаем КАРМИН полностью

КАРМИН

Он вышел во внутренний двор, обошел тюремное здание – бывшую гостиницу, и, миновав охрану на воротах, неспешно пошел по своему неизменному маршруту – Казенная улица, Большая Лубянка, Варсонофьевский – всей дороги минут на семь. В Казенном, как выйдешь из Лубянских недр, сразу церковь Иоанна Предтечи, забытая теперь, под чекистской пятой молчит уже который год – здесь еще служат, но никто, понятно, не ходит. А как выйдешь на мостовую Большой Лубянки – здесь сразу увидишь ее старшую сестру – Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы на углу Кузнецкого моста. Эта еще от поляков страдала, поэтому новому веку не удивляется. Так они стоят друг напротив друга и молчат, ожидая, вероятно, скорого конца. Большую Лубянку прорезали вдоль трамвайные рельсы, но по ним теперь ходить безопасно – трамвай сняли с этого маршрута. На трамваях ездить теперь дорого, да и незачем! Варнас обогнул разбитую афишную тумбу, увенчанную резной короной, и перешел на другую сторону улицы. Окончательно стемнело. Напротив, под фонарями нарядные, наглухо закрытые ворота. Там, где была некогда усадьба Растопчина, заседала теперь Московская чрезвычайная комиссия, а напротив нее, в здании бывшего страхового общества «Якорь» продолжала располагаться Всероссийская чрезвычайка, где, кстати, находился кабинет и самого. Здесь на повороте в Варсонофьевский еще была раньше гостиница «Билло», и со всей Москвы ездили в ее хваленый кегельбан – то было раньше!

Темно и безлюдно на улице, но человеку с револьвером все равно – гуляй и наслаждайся. Варнас пожалел, что прогулка его так скоро закончилась, однако сонливость и острая боль в затылке тянули домой – все от погоды! Он шагнул уже в прохладную темную арку, но услышал за собой торопливые шаги. Из темноты полубегом надвигалась на него невысокая фигура преследователя. Вильгельм остановился, напрягая зрение.

- Перекопов?, – спросил он темноту.

- Я! А как ты понял?, – ответил запыхавшийся голос.

– Походка у тебя своеобразная, шаркаешь, тебя за версту слышно. Пойдем хоть выйдем на свет. Чего тебе?

Они вышли во внутренний двор, и только сейчас Варнас заметил, что Перекопов достаточно уже пьян.

– Эх, Федька. Опять нахлебался?, – недовольно цокнул он, выуживая из пачки папиросу.

– Да, папА, грешен, – театрально раскланялся Федор, плохо имитируя французский акцент.

– И, конечно, ты шел в таком виде по Большой Лубянке?

– Конечно, шел. Не лететь же мне! Вильгеша, брат, я, собственно, чего бежал-то к тебе, дай рублев двадцать на водку, а?

– На водку не дам, – отрезал Варнас и отвернулся.

– Мон шер ами, папА, эскюзе муа, – залепетал Федя, падая на колени и хватая Вильгельма за руку, – верну, все верну. У меня сегодня великий день случился.

– И что за день?

– Вдохновение, однако, посетило. К годовщине октября такую штуку напишу, что Бедный умрет.

– Все тебе этот Бедный покоя не дает.

– Да потому что я ничуть не хуже пишу! Ничуть!

– Так тут дело не в стихах. Ты разве не понимаешь?

– Может оно и так, а все равно не могу я уже это выносить – его стихи везде, а мои – только в Киеве печатают, и то спасибо Мартын Янычу. Довольно!, – произнес Федор, осторожно поднимаясь на ноги, – я им такую штуку напишу!

– Про Колчака?

– Да что вы меня этим Колчаком травите! Я что виноват, что у него фамилия такая рифмучая! Колчак – не так, дурак, чердак, сквозняк, чужак, табак, мрак, кулак…

– Вурдалак…, – подсказал Варнас, едва сдерживая смех.

– Вурдалак, – с жаром повторил Федя.

– Ну, и много ты уже сочинил для октября?

– Да не много пока, только последнее четверостишие. Зато какое! Послушай!

Заявляю! Душой я кривить не привык,

Я приветствую пламенный цвет октября.

Пусть узнает весь мир, что идет большевик,

У него под ногами алеет земля.

От активной жестикуляции у Феди закружилась голова и он осторожно сполз на землю.

– Ну, каково, а?

– Недурно, – ответил Вильгельм скучающе.

– Ну вот! А это только четыре строчки. Так дашь ты мне на водку?