КАРМИН

Она покачала головой, мысленно соглашаясь. Недолго помолчали.

– Переведи время, – вдруг указала она на не стену.

Он удивленно посмотрел на часы, как будто впервые увидел их.

– Куда их опять?

– На час назад.

– Сколько еще их можно переводить, – недовольно прошептал Вильгельм и пошел к часам, – я уже не успеваю за этими часовыми реформами. Месяц назад же вроде переводили?

Расставив стрелки по местам, он качнул маятник и закрыл стеклянную дверцу.

– А теперь пойдем, – обратился он к Берте, подавая руку, – сейчас он напьется, тебе здесь быть не нужно. Я провожу.

Они вышли во внутренний двор. Ветер закружил, выбившиеся пряди ее волос. С минуту они молчали, глядя в серое небо. Варнас повернулся и пожал ее руку.

– Не забудь только, – мечтательно улыбаясь, напомнил он, – выйдешь на Исаакиевскую площадь, встанешь лицом к собору и передашь. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула она.

– Спасибо тебе. Мне легче.

– А я теперь пьяная совсем. Вильгельм, будь осторожен с ними, пожалуйста.

– Буду.

Они попрощались. Перед самыми воротами она обернулась и махнула рукой, он махнул ей в ответ. Совсем скоро она будет стоять на Исаакиевской площади, она непременно сделает то, что он просил, и обязательно передаст этот его глупый привет городу, вернуться в который ему, видимо, уже не суждено. Варнас закрыл глаза и на мгновение ощутил близость этого города, на мгновение прошли сквозь него злые ветра, холодные воды и воспоминания – все, что осталось там.

Хлопнула входная дверь.

– Вильгельм, вот ты где!, – выбежав во двор, закричал Курцвайль, – там Коновалов пьет, ругается и ищет приключений. А там же люди! Все видят!

***

Заперев Коновалова в маленькой комнатке без окон, которая больше походила на просторный шкаф, они вернулись к своим делам. Первый час Николай пытался буянить и с ожесточением бил дверь, потом успокоился и скребся как мышь в стену, умоляя его выпустить. Потом совсем затих – видимо заснул, и поэтому решили до вечера его не трогать.

Заточали Колю там уже не раз. Это была его маленькая тюрьма, потому как в настоящую камеру все же запирать было опасно – мог получиться скандал. Войти в Николаеву кладовку можно было только через кабинет Курцвайля – дверка скрывалась за высоким массивным трюмо, а потому все крики и стоны оттуда слышны почти не были. Так же, как и лампа из кабинета Унгольда это величественное трюмо осталось здесь от старой обстановки, только вот зеркало в нем было разбито и Курцвайль давно завесил его куском материи. Кстати, совсем не трудно будет догадаться, кто разбил зеркало. Учитывая подобные риски, выпускать Колю доверяли только Варнасу.

В десятом часу Вильгельм зашел и вопросительно кивнул в сторону кладовки. Курцвайль пожал плечами и устало ответил:

– Молчит собака уже давно. Может помер.

Совместными усилиями они отодвинули трюмо, которое с тяжелым скрипом проехало по полу и уперлось в стену. Курцвайль поспешно отошел к дверям, чтобы случайно не получить, как однажды, и с большим любопытством следил за каждым движением Варнаса, прикрыв один глаз, словно защищаясь от воображаемой пробки шампанского. По-прежнему в кладовке была тишина. Вильгельм приоткрыл дверь – свет упал на сапоги Коновалова, лежащего на спине, раскинув руки.

– Гады, – послышался из темноты хриплый обиженный голос, – хоть бы воды с собой дали.

– Выходи, – сердито сказал Варнас, раскрывая дверь.

– Я не выйду, мне и тут хорошо. Здесь и подохну.

– Вперед!, – кивнул Варнас и отошел.

В кладовке началась возня: Николай неуклюже поднялся на ноги, хватаясь за стены, и опасливо пошел на свет, закрывая лицо рукой.

– Вильгельм, стой! К чему обиды? Ничего же не произошло. Ну, прости ты меня. И ты прости. Все простите. Я плохой товарищ и человек плохой. Довольны? Дайте теперь воды.

Пройдя несколько шагов, Коля упал на стул. Голова у него гудела и снова заболела старая рана где-то в области грудной клетки. Ему было тяжело говорить, но меньше всего хотелось сейчас быть одному. Силясь еще что-нибудь добавить, он, однако, не мог собраться – резкий подъем привел к сильному головокружению. Варнасу было тоскливо смотреть на него – он отвернулся и решительно пошел прочь.

– Ну что, Савелич, лихо тебе?, – добродушно усмехнулся Курцвайль.

Оторвав одну руку, Коля сделал неопределенный знак в воздухе указательным пальцем. Курцвайль беззвучно засмеялся и наконец осмелев, подошел к столу.

– Ну, держись, брат. Сейчас подлечим тебя.