Карнавал

«Проследим и возьмем, – ответила рация, – не впервой. Но без приказа не стреляйте».

На пятнышко оттаявшей земли слетелись беспородные голуби и стали приударять друг за другом. Они вели себя предельно бестолково. Девочка отошла к скамейке и распугала голубей.

– Дядя, смотри, это подорожник, – сказала она, – смотри, какой большой!

– Правда, большой, – ответил Мафусаил, – это первый в этом году, потому и большой.

Он снова почувствовал легкое головокружение и кристальное прояснение сознания. Все вокруг задвигалось иначе, приобрело новые формы, цвета, значения. Его мысли потекли плавно и спокойно, как ручей у его ног – сильный весенний ручей с гофрированной, поблескивающей поверхностью. Он услышал собственный внутренний голос, пульсирующий в такт с жизнью. Он посмотрел на большой, в полногтя, листок подорожника и впервые в своей новой жизни улыбнулся.

10

Жизнь – короткая мелодия, исполняемая единственный раз. Исполняемая деревянными пальцами дилетанта.

Он шел по городу, вспоминая все вокруг. Воспоминания накладывались слоями – оба слоя были памятью сердца, но нижний слой был ярким и праздничным, верхний – стонущим и грязным, как город в эпидемию холеры. Сейчас он был уверен, что когда-то был здоров. Он умел читать, а этому не выучишься за несколько часов, каким бы гением ты ни был. Он вспоминал когда-то прочитанные слова и вспоминал обрывки смысла, которым когда-то была полна его жизнь. С приближением к центру воспоминания становилось ярче. Похоже, что где-то поблизости он родился и прожил первые десять-пятнадцать лет своей жизни, полноценной жизни. Рядом, совсем близко была его родина. Он помнил двор своего детства, но помнил его только изнутри. Заглядывать во все дворы сейчас – это глупо, это можно отложить до более спокойного времени. Он помнил осенние листья в том дворе – там росли клены. Вот еще одна деталь, чтобы найти родину.

Можно познать все таинства, изучить все премудрости, можно собрать сокровища и подарить друзьям, можно забыть о прожитой и об ушедшей юности, можно забыть о совести, но о родине – нельзя. Нельзя значит, когда ты возвращаешься в город из почти потусторонних глубин и видишь его иным, значит, виновата не память, значит, это город рос и менялся, терпеливо и памятливо ожидая тебя. После долгой разлуки приятно пройти сквозь центр; здесь еще бродят твои собственные привидения – неуспевшие растаять сгустки памяти. Лучшая улица для прогулки – Первая Авеню, она крепче всего хранит воспоминания. Идти лучше всего снизу, начиная путь еще до Пятерых из ломбарда. Так ветрено, и небо надулось тучами, люди ежатся от холода и иногда улыбаются, вспоминая о чем-то хорошем, может быть, о летней асфальтоплавящей жаре. Церковный крест на фоне грозно уплывающего неба сер и черен, будто черно-белый кадр из «Андрея Рублева». На Первой Авеню всегда было много красивых лиц, больше, чем где-нибудь еще. На каждом углу переулочный сквозняк услужливо лопочет юбками, словно крыльями взлетающей голубиной стаи. И тут же на углу продают Стиморол – мгновенный плевок в память: неповторимый! устойчивый!! вкус!!! Издалека, из самой грани парка, мигает красная точка светофора, остальные цвета теряются в человеческом смешении. Навстречу скатываются с горки две свадебные Волги, трогательно трепещущие ленточками. Из второй высунулся хобот видеокамеры, люди дарят хоботу печенье мгновенных улыбок. Вот книги на лотках – ого, как вырос уровень культуры! – вот Гегель, вот дзен-буддизм, вот блистательный Ларошфуко за не менее блистательную цену (каждую максиму можно вырезать из книги ножницами и продать отдельно, все равно будет дорого), вот «Критика чистого разума», а вот даже «Многообразие религиозного опыта», отсутствующее даже в самых многознающих библиотеках. Вот энциклопедия культуризма с холмистым киноактером на обложке (а говорили, что у него каменное лицо, неправда, смотри, как улыбается), вот рядышком стыдно сказать что – но и без этого не обойдешься.

Жаль, что нет Зеркальной струи и Аллеи героев (остался лишь котлован и надпись, щербатая на несколько букв). Как хорошо еще помнится все то – в полдневном сиянии город, от жара уснули дворы, цветы на аллее героев привяли от сонной жары. Жара. Трехметровые плети свисают над черной водой. Пускают кораблики дети. Один утонул. Вот другой. Трехметровая черная плеть свисает до сих пор, совершенно нетронутая временем; свисает с единственной, несоразмерно длинной ветки. Плеть колышется ветром, и кажется, что она живет и дышит, и тянется к воспоминанию о воде. А может быть, она не знает, что воды нет, и до сих пор мечтает дотянуться до нее, сначала распустив почки и выбросив из них свои изогнутые, как срезанный ноготь, листики. Дети из памяти все пускают свои кораблики – такое цепкое воспоминание, но не соотносимое ни с чем – им совершенно не важно, что темной воды глубина утопит кораблик бумажный, заманчива, но холодна. Да, в то время вода казалась глубокой.