Карнавал

Дальше парк, нет – Парк; издалека пространство под деревьями кажется совершенно черным, как вход в подземелье. Жаль, что так много изменилось, здесь взгляд не останавливается на знакомых картинках. Но можно посмотреть внутрь себя и сразу увидеть – и глубь прозрачная аллей, в траве сидящие цыганки, и листья женских тополей маслинно-белые с изнанки. Тополя бывают мужские и женские – откуда эта информация? Дальше аллея, продырявив черноту парка, сквозит к университету. Аллея каштанов. Скамеек нет, когда-то они были, и такие удобные, что манили сесть и все забыть, и так сиделось и так хорошо забывалось – как хорошо забыть обо всем, о всех пороках и изъянах, лишь сесть и почитать Басе с его печальной обезьяной. – Кто такой Басе? И что это еще за неожиданно всплеснувшееся воспоминание? Вы говорите, что крик обезьяны печален – а слышали ли вы плач ребенка, брошенного у дороги? – Басе. Удивительно, но память хранит строки японских поэтов.

Поляна у обсерватории когда-то каждую весну рождала один-единственный ярко млеющий мак – только артериальная капля мака и солнечная изумрудность травы, это было красиво. Как это было красиво! Но кто помнит об этом. Потом, к средине лета, поляна зарастала клевером, но клевер был какой-то нецветной: белый, серый.

Странное ощущение – бессмысленно вспоминая давно ушедшие дни, чувствуешь себя так, будто любуешься незнакомой девушкой, которая тебя не замечает. И никогда не заметит, конечно.

Еще дальше – памятник основателю, памятник особенно интересен сзади: там картинка, неразборчивая по старости лет, а под картинкой ряд дырочек, тоскующих о былых буквах. Вещи помнят дольше, чем люди. Никто ведь не помнит, что здесь было написано. Вот как непредусмотрительно крепить буквы на постамент. Автор фигуры был похитрее – он вырезал собственную надпись прямо на чугуне. Интересно, как ему такое удалось? 1904-й год, другая эпоха, более далекая, чем зазеркалье. Университетский двор завален тем же мусором, что и полтора десятилетия назад, ведь этот мусор тяжел и неудобопередвигаем. Мусор – одна из особенностей города, он всегда был и всегда есть, но в последнее время прибавилось мусора человеческого: мочащиеся в переулках не­пьяные парни ни капли не стесняются выставлять напоказ вещи, для показа не годящиеся. Значит, жизнь все же изменилась.

Он подумал о том, что (какая неправильная, но радостная мысль!) его кто-то ждет: друзья, мать, женщина. Все они состарились, и та женщина тоже, но он узнает ее сразу, хотя сейчас не помнит ее лица, и даже не помнит, была ли она на самом деле – обнимет рукой, обовьет косой и, статная, скажет: здравствуй, князь! – откуда эта строка? Вдруг все так и случится? Вдруг она ждала его все эти годы?

Тень двигалась вдалеке, изредка советуясь с рацией.

«Собирается войти в университет – что делать?»

«Ждать, там слишком много людей. Люди не должны пострадать».

«Но он входит».

«Как войдет, так и выйдет».

Что потом?»

«В удобном месте – стрелять без предупреждения. Сегодня он убил двоих. Но не рисковать».

«Есть не рисковать».

«Продолжайте наблюдение».

«Продолжаю».

Тень двигалась, сливаясь с тенями деревьев.

…Если войти в университет и подняться мимо неработающих лифтов, подняться высоко-высоко, повыше полустертой надписи, забороняющей вход, и взглянуть на город в вертикальные провалы окон…

…Вначале увидишь новый мост на месте старых завалюшек. Мост картинно перелетает реку, по инерции проносясь намного дальше, чем нужно, потом разгоняется еще, берет подъем и со всего размаха стукается лбом о что-то кирпичное. Так тебе и надо, слишком разогнался. Поближе моста – зоопарк. Там человеческие точки разглядывают что-то малюсенькое. Вот там раньше был малюсенький бегемотик (в пару тонн, который стеснялся выходить на люди). Если бы сегодня бегемотик решил прогуляться, отсюда он был бы похож на ожиревшую таксу. Новостроенная многоэтажка приютила на стене великанскую рекламу чего-то, но все равно непонятно чего, несколько осиротелых кранов повесили носы, вон наклонная плоскость и белая башенка неизвестного предназначения, пара церквей и прозрачно намеченная бугристость деревьев, деревьев, деревьев. А над всем этим – ветер. Здесь, на забороненной высоте, ветер особенно силен, он гудит, как органная труба, и качает неплотные стекла, и при взгляде вниз даже становится страшно. Начинается дождь, слабый, ненастоящий. Наверное, в сильный дождь город отсюда особенно красив – город, погрузившийся на дно водно-воздушного моря, раздавливаемый мегатоннами падающей влаги.