Карта утрат

Как же быстро сгорели его записи, над которыми Итянь так долго корпел. Огонь вылизывал бумагу, обращал в раскаленные клочки, скукожившиеся, утратившие смысл. Теперь Итянь видел, что для отца все эти записи и в самом деле ничего не значат, раз он с такой легкостью расправился с ними. В этих записанных иероглифах нет ничего от осязаемого мира, который представляет ценность для отца, – мира, в котором жил Ишоу.

Итянь едва заметил, как ушел в дом отец, как начал слабеть огонь. Он лежал на земле, позволив ночному холоду окутать тело.

Поднялся ветер. Он раскачивал голые ветви и тряс ими точно в отместку за этот день, который не принес никакой пользы. В детстве они с Ишоу рассказывали друг другу сказки про такие вот зловещие ночи, когда духи сердятся и напоминают о себе. В такую ночь выходят мертвые, у которых на земле остались незаконченные дела. Если это и вправду так, то в ветре еще долго будет звучать голос Ишоу.

Глава 23

Февраль 1978

Ханьвэнь присела на корточки возле реки и опустила нижнюю юбку в воду, от ледяной воды руки почти сразу онемели. Наступил пятый сезон зимы[15], и следующие несколько недель обещали стать самыми холодными в году.

Ханьвэнь не стирала одежду четыре дня, с того самого момента, как объявили результаты экзаменов. Итяня она все это время тоже не видела. По всей деревне – и даже по другим, близлежащим – расползлись слухи, что он отправляется в знаменитый Пекинский университет. Хотя количество баллов, полученных каждым из соискателей, не разглашалось, все и так было очевидно. Чтобы поступить в такой университет, необходимо быть одним из пятидесяти лучших соискателей во всей провинции. Про Итяня говорили деревенские жители и присланные по распределению работники, даже не знакомые с ним. Его имя объявили по радио и напечатали в газете, где сообщалось также, что экзамены сдали всего пять процентов соискателей.

Узнав, что успешным соискателям присылают письма о зачислении в университет, Ханьвэнь и У Мэй побоялись идти в муниципалитет, куда обычно поступала официальная корреспонденция. И они упросили Пань Няньнянь сходить вместо них.

– На улице такая холодрыга, – сказала Няньнянь, – пока на велосипеде до муниципалитета доедешь, совсем задубеешь. К тому же я вообще эти ваши глупые экзамены не сдавала.

Няньнянь не соглашалась, пока Ханьвэнь не предложила отработать на кухне за нее. Тогда Няньнянь одолжила велосипед у одного из местных – присланной по распределению молодежи запрещалось иметь собственные велосипеды – и отправилась в муниципалитет, до которого было пятнадцать ли. Ханьвэнь дала Няньнянь свои самые теплые варежки, а потом они с У Мэй, обнявшись, стояли возле общежития и смотрели вслед удаляющемуся велосипеду. Стараясь победить холод, Няньнянь отчаянно крутила педали.

Чтобы скрасить ожидание, Ханьвэнь и У Мэй придумывали себе самые разные занятия: играли в крестики-нолики и шарики, вспомнили развлечения, о которых не вспоминали со школьных времен.

Едва заметив на дороге велосипед Няньнянь, они бросились встречать подругу. Теперь она ехала намного медленнее. У Ханьвэнь появилось предчувствие, что их ждут плохие новости. Она отошла в сторону, не желая даже видеть, как приближается Няньнянь. Ей хотелось убежать обратно в общежитие и забиться под одеяло, чтобы не слышать новостей. Но У Мэй опередила ее.

– Ну как, какие новости? – крикнула она.

Опустив голову, Няньнянь проговорила:

– Вам никаких писем не пришло.

Ханьвэнь словно онемела, а вот У Мэй принялась засыпать Няньнянь вопросами:

– Как это? Это точно? Ты проверяла? Может, ты просто с именами напутала?

– Я проверила, – ответила Няньнянь. – Я трех сотрудников попросила перепроверить. Поэтому и задержалась.

Ханьвэнь ощутила полное бессилие, как в тот день, когда за окном плакала посреди улицы ее мать, а автобус увозил ее из Шанхая в эту деревню. За проведенные здесь годы она, девчонка, не отличавшая грабли от мотыги, научилась почти всему, что умеет сельская женщина. В деревне у нее сложилась своя жизнь, о которой Ханьвэнь думала с гордостью. Но все это теперь не имело значения.

У Мэй разрыдалась.

– Что теперь будешь делать? – спросила она сквозь плач.

Ответа на этот вопрос у Ханьвэнь не было. В отличие от У Мэй, у нее почему-то не получалось заплакать. Тело до сих пор не стряхнуло оцепенения, завязнув в трясине бесчувственности. Ханьвэнь ушла в общежитие, села на кровать и уставилась в стену. Она не помнила, сколько так просидела, когда к ней подсела Няньнянь.

– Может, тут какая-то ошибка? – Голос Няньнянь звучал мягко.

Ханьвэнь почувствовала, как внутри у нее словно разверзлась пропасть и ее тянет туда, вниз. Она не поедет учиться. Ханьвэнь посмотрела на стену, обклеенную плакатами: городская молодежь трудится в полях вместе с деревенскими жителями, карикатурно широкие фальшивые улыбки и солнце, такое яркое, какого она в жизни не видала.

– Там не ошибаются, – сказала Ханьвэнь.

Верить в ошибку – значит упорно не видеть, что уготовила для нее судьба.