Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне

Утром, когда я раскрыл глаза, мне показалось, что вся кондитерская Роше собралась в моей спальне. С удивлением взирал я на встревоженные лица моего окружения. Хозяйка, мадам Роше, неистово теребила меня, приговаривая: «Да проснитесь же, господин Боткин, вставайте скорей», и прямо в ухо мне прокричала: «Господина Борисова сейчас убили»…

Я не сразу понял. Как убили? Кто убил? Что такое?.. Мне казалось, я только что с ним простился.

Какая-то незнакомая мне женщина, оказавшаяся горничной в доме, куда переехал Борисов, выступила вперед.

– Я поставила на его ночной стол стакан молока, – говорила она в сильном волнении. – Было семь с половиною часов. Мистер Борисов не спал. «Принесите мне газету», – сказал он. Я пошла на угол улицы купить газету, а в это время его убили. Возвращаюсь… а он как был в постели, так и остался. Выстрел был в висок, никто не слыхал в доме, двери были раскрыты настежь… Мы позвали полицию. Идите к нам скорее…

Наскоро оделся; прибегаю к Борисову. Открывает дверь полисмен.

– Убийство?.. – спрашиваю.

– Самоубийство.

Гляжу – лежит мой бедный Борисов в кровати, как живой, со спокойным лицом, со столь знакомыми мне стеклянными неподвижными глазами.

Полисмен осторожно приподнял одеяло, и я увидел черный револьвер Борисова в белой костлявой руке. Из виска выступали окровавленные мозги.

– Смерть последовала мгновенно, – заметил полисмен.

Я долго стоял, не отрывая глаз от покойника. Его всегда мертвенное лицо мне казалось живым, и вместо обычной саркастической улыбки было что-то величавое в выражении его спокойного лица. Он словно отдыхал после чего-то трудного, тяжелого.

Мне вспомнились его слова, произнесенные вчера за ужином: «Жизнь есть не что иное, как один из фазисов смерти… Жизни, собственно говоря, нет».

Если по его разумению, жизнь есть смерть, зачем же он с собой покончил? – недоумевал я, зачем ему нужно было выстрелом из револьвера сократить то, что он считает одним из фазисов смерти?..

И чем больше я всматривался в его мертвое лицо, тем больше казалось оно мне живым…

Я оставил полисмена в квартире Борисова, а сам бросился в посольство доложить посланнику о случившемся.

– Князь берет ванну, – сообщил мне камердинер.

Пришлось подождать.

Посланник встретил меня сухо. Через прислугу он уже был осведомлен о самоубийстве Борисова.

– Такие вещи делаются дома, у себя, а не за границей, где мы на службе, – сказал он мне не без некоторого раздражения, как будто я был виноват в том, что случилось… – Полное отсутствие сознания служебного долга… Ну, скажите пожалуйста, с какой стати было приезжать из Южной Америки в Вашингтон, чтобы наложить на себя руки… Во-первых, самоубийство есть акт трусости…

– Борисов – покойник теперь, – робко заметил я.

– Ну так и займитесь вашим покойником, – сказал князь. – Надо его похоронить здесь, вещи его запечатать и отправить в Петербург, а в министерство пошлите сейчас же телеграмму: «Борисов скоропостижно скончался», и больше ничего. Потом мы им пошлем донесение, а я поблагодарю их как следует за такого секретаря посольства.

Когда я спускался по лестнице, князь в халате вышел на площадку и крикнул сверху:

– Не забудьте, Боткин, что вы у нас завтракаете сегодня половина первого… не опоздайте…

У Борисова в квартире я застал судебного следователя и полицейского доктора.

– Посланнику было бы желательно, – сказал я, – чтобы факт самоубийства не был оглашен.

– Разумеется. Мы это предвидели… Вот свидетельство о смерти. Изволите видеть: неосторожное обращение с огнестрельным оружием.

Когда они ушли, я подошел к письменному столу Борисова и тут только заметил две записки, оставленные им. Одна была на мое имя, на другой его четким почерком было написано одно только слово – «родным». Обе записки лежали в не заклеенных конвертах на самом видном месте посреди стола. Борисов, очевидно, написал их накануне вечером, после ужина. В записке ко мне все тем же ровным крупным почерком всего три строчки.

«Слишком тяжело носить в своем теле мертвую душу – посему себя уничтожаю».

Записка родным была еще короче – всего три слова: «Прощайте, простите, забудьте».

Я был ошеломлен.

Итак, вот разгадка его равнодушия к жизни, его траура, его полной безучастности ко всему окружающему…

Вот объяснение его теории о том, что жизнь есть только одна из форм смерти… Какое горе, какое непреодолимое горе довело несчастного до сознания, что душа его, которую он все же признавал живой, умерла… Каким непроглядным кошмаром должна была быть жизнь этого человека…

Люди скажут, что Борисов был не в своем уме… Конечно, он не был нормальным человеком, но факт этот не избавляет его от страданий…

Так я размышлял, читая между строками то, чего не было в двух лаконических записках самоубийцы… Бедный, несчастный Борисов…

Похороны Борисова были холодные.

Все исполнили свой долг, но вот и все.

Из Нью-Йорка прибыл наш архимандрит, на отпевании присутствовали, кроме дипломатов, американские чиновники Министерства иностранных дел.