Кащеево царство

       Растерявшийся Арнас вытянулся перед разбушевавшимся купчиной, заморгал, косясь на поповича. Тот пробовал было вступиться, да куда там - разошёлся Савка, не уймёшь. По счастью, Савкин крик привлёк внимание воеводы. Услыхав громогласное сквернословие, Ядрей встревожился (а ну как ушкуйники набезобразничали?), поспешил к месту событий. Узрел купца и успокоился, буркнул, приблизившись:

       - Ты чего, Савелий, колобродишь? С похмелья, что ль, или так, по горластости своей?

       Купец обернулся, бросил взгляд туда-сюда (нет ли Якова Прокшинича поблизости?), и завопил:

       - Непотребство тут и соблазн дьявольский. Вчера иду, вижу - камлают. А кто камлает-то? Буслай да Моислав с кудесником здешним. Что ж мне, терпеть это? Не могу снести поругание имени Христова, пускай покаются, замолят грехи перед Господом.

       Ядрей аж покачнулся, спервоначалу решил - шутит купец. Но нет, не шутил Савка, орал от души.

       - Ты что, Савелий, грибов что ль местных объелся?

       Откуда ни возьмись и Буслай вырос.

       - Срам он свой закричать хочет, робость притушить, - сказал ушкуйный вожак. - Оттого и разоряется.

       Савка побагровел.

       - Где шаман твой? - завопил он на Арнаса, не посмев препираться с Буслаем. - Дай мне его сюда, уж я ему всю душу вытрясу.

       - Неча шуметь, галок пугать, - небрежно бросил ему попович, уводя пермяка. - В Югре свою удаль покажешь.

       - Ну погодите же у меня, - с ненавистью произнёс Савка ему вслед.

       Он досадливо плюнул и двинулся к берегу реки. Лёгкий осенний морозец пощипывал щёки, зябкий ветерок гулял меж голых берёз и размашистых сосен, присыпанная сухой листвой грязь, вязко чавкая, норовила утянуть сапоги. Бледное солнце просвечивало сквозь мутную серую плёнку облаков, не грея и не даря радости. Бугристый пенистый урман по ту сторону Печоры громоздился зелёной кашей, подступая к самой воде. Купец вышел на узкую каменистую полосу у реки, кинул взгляд по сторонам. Слева, где стояли струги, слышались окрики, смех и беззлобная перебранка, от судов к берегу и обратно сновали лодки, полные людей и каких-то грузов в бочках, крынках и корзинах. От лодок расходились большие волны, которые, постепенно слабея, с ленивым тихим плеском доползали до ног Савелия. Справа по всему окоёму раскинулась дремучая нетронутая дикость, погубившая уже не один десяток русских жизней. Внешне она казалась неопасной и пустой, но где-то там, в глубине, затаившись в берлогах и коварных омутах, ждала своего часа беспощадная пермяцкая нечисть, все эти менквы и пупыги[19], кули[20] и ламии, готовые в любой миг напасть на зазевавшегося путника и унести его душу прямиком в лапы дьяволу. Купец окинул свирепым взором колючее безбрежье зырянской чащи и не спеша направился вдоль берега.

       Ох и взвился ж отец Иван, прознав от Савки о ворожбе на капище, ох и взъярился, хоть святых выноси. От гнева впал в кликушество, цепнем присосался к воеводе, грозя ему казнями египетскими.

       - Не будет нам успеха, покуда не причастятся греховодники, - вещал, остервеняясь.

       Ядрей только морщился, досадуя на Савку - не мог смолчать, поганец. Теперь вот выслушивай обличения поповские.

       - Довольно глотку драть, батюшка, - осадил он попа, не выдержав завываний. - И без тебя тут горлопанов хватает...

       Поняв, что с воеводы проку не будет, отец Иван пробовал воздействовать на Моислава с Буслаем, подступал к ним, стращал геенной огненной. Но те лишь потешались над ним, ввергая священника в бешенство. Савка сычом сидел на струге и хлебал брагу, подносимую челядинами. Хотелось ему поскорее забыть вчерашний день, вымести его из памяти, чтоб и ошмётков не осталось. Со злости так набрался, что и не заметил, как струги отчалили.

       Потянулись взгорья, поросшие кедром и лиственницей. Чувствовалось приближение хребта. На вздыбившихся берегах временами мелькали убогие деревеньки; их жители высыпали к краю обрыва смотреть на проплывающих гостей. Пермяки больше не боялись их - взобраться на крутояр был не так-то легко, и местные чувствовали себя недосягаемыми. По ночам река у берегов покрывалась тонкой коркой льда, а паруса хрустели от инея.

       - Через седмицу можно будет на лыжи вставать, - опытным глазом определил Яков Прокшинич.

       - Значит, пора готовить нарты, - ответил Ядрей.

       Из Печоры вошли в Илыч, что на языке пермяков означало "Далёкая река". Здесь уже начинались земли, враждебные даже зырянам. Берега обзавелись бронёй из скал, кедровые чащобы прорежались каменными залысинами. Солнце окончательно пропало за тучами и слабо проступало сквозь тягучий недвижимый туман, похожий на задымлённую, ставшую вдруг полупрозрачной сталь. Иногда налетала метель, волновала реку, хлопала застывшими парусами с вышитым на них лучистым Ярилом. Свежие хрупкие льдины не таяли, а величаво влеклись по течению, скребя о борта новгородских стругов.

       - Слышь, пермяк, не пропустим мы Югорскую реку? - беспокоился Яков Прокшинич.

       - Всё показать. Всё будет, - успокаивал его Арнас, заискивающе кивая.