Кащеево царство

       Буслай воздел руки к небу и засмеялся. Вои начали извиваться, выкрикивать чудные слова, лаять и выть по-звериному. Старуха-колдунья, безумно вытаращив глаза, медленно двинулась вокруг костра, слаженно покачивая локтями и выкрикивая: "Гай! Гай!". Ушкуйники, уже совершено лишённые воли, повторяли её движения. Постепенно они сложились в зловещий хоровод, обратились в громадную сороконожку, которая неостановимо текла вокруг дерева, извиваясь всем телом и изрыгая: "Гай! Гай!". Это было страшно и жутко. Арнас стиснул зубы, чтобы не задрожать от ненависти. Вот оно, югорское помрачение! И не скрыться от него, не убежать. Оно настигнет тебя всюду, пока ты пребываешь в этой проклятой стране. Оно уже накрыло ратников с головой и не отпустит их никогда, даже в русском стане. Они принесут с собой частичку югорского колдовства, тлеющий уголёк прельщения, который способен вспыхнуть и спалить душу. И что тогда? Устоят ли русичи против югорцев, если изнутри их станет разъедать эта язва? Прислонившись спиной в шершавому стволу, зырянин сполз на снег, зажмурился и закрыл глаза кулаками, чтобы не слышать и не видеть творящегося на поляне.

       А ведунья разошлась не на шутку: визжала, каталась по земле, хохотала и корчила рожи. Ратники, посрывав с себя шапки и тулупы, прыгали вокруг пламени и верещали как бесноватые. Многие падали перед идолами на колени и, юродствуя, били поклоны. Буслай закатил глаза и привалился спиной к белой сосне-мертвяку с отломанной верхушкой. Лицо его стало как восковое, а ладони, лежавшие на истёртых штанах, вздрагивали будто в предсмертной судороге. С поляны доносилось хрюканье, ослиный вой и гогот. Казалось, ещё немного, и прилетят крылатые ламии, понабегут железоголовые менквы, а из-под земли полезут красноглазые упыри. "Что же это? - в страхе думал Арнас. - Что же это? Неужто нет выхода?".

       Он лихорадочно соображал, что делать. Затушить костёр? Нет, поздно: вои надышались грибов и впали с исступление. Привести в чувство Буслая? Опасно: хворый сотник может не выдержать такого пробуждения. Что же остаётся? Поколебавшись, Арнас принял решение. Он поднялся, вышел из-за дерева и, старательно уклоняясь от мечущихся тел, подступил к кривляющейся ведьме. Та стояла почти вплотную к огню, взмахивала руками и что-то вопила, не чувствуя жара, а одежда на ней тлела и дымилась, словно ледяная корка на брошенной в костёр ветви.

       Не смущаясь столпотворения, Арнас извлёк из правого кумыша длинный нож и быстро провёл лезвием по глотке старухи. Вопли её превратились в хриплое бульканье, руки упали как плети, и потвора начала оседать. "Хотели жертвы - вот вам жертва", - злорадно процедил Арнас, подхватывая захлебнувшуюся кровью бабку. Никто из пляшущих не заметил этого, все были слишком упоены своим безумием.

       Он не стал оттаскивать знахарку в лес. Тяжела слишком, да и зачем? Шила в мешке не утаишь. Скоро ушкуйники придут в себя и быстро сообразят, кто убил их колдунью. Но он, Арнас, к тому времени будет уже далеко. Новгородцы не догонят его. Пускай возвращаются в стан, к русскому шаману. А он, Арнас, пойдёт своей дорогой.   

Глава седьмая

       Моислав хоть и рождён был гречином, но таковым себя не ощущал. Покинув Ромейскую державу в пять лет, он напрочь забыл эту страну и прочно сжился со славянском землёй. Причиной этого был его отец, соблазнённый посулами новгородского архиепископа. Кабы не красивые речи посланцев иерарха и не богатые подношения их спутников, может, по сей день бродил бы Моислав по каменным улицам Эфеса или Фессалоник, ведать не ведая о каких-то там русичах. Но на берега Пропонтиды высадились бородачи в меховых шапках, прибывшие из далёкого лесного края, и переманили к себе изографа Олисея.

       Крещёная более двухсот лет назад, Русь жадно впитывала в себя православную учёность, словно неразумное дитя, спешащее насладиться долгожданным лакомством. В дремучие славянские чащи ехали с тёплых берегов Эллинского моря монахи, переписчики книг, зодчие, толмачи с иврита и греческого, богословы, ваятели, и, конечно, иконописцы. Князья и игумены встречали их с распростёртыми объятиями, зато народ, погрязший в язычестве, оставался безразличен.

       На новом месте Моислав поначалу чувствовал себя неуютно. Не понимая местных обычаев, он с ужасом таращился на безудержное пьянство и дикость туземцев, смеялся над их деревянными церквями, казавшимися ему халупами после мраморных храмов ромеев, и ненавидел холодную промозглость севера, так отличавшуюся от ласкового тепла Средиземного моря. И хоть отец его, желая сблизиться с новгородцами, переделал христианское имя сына на славянский лад, юный гречин всё равно ощущал себя изгоем.