Кащеевы байки. Сказки о снах, смерти и прочих состояниях ума

Я близко. Еще немного, и будет уже неловко, так что лучше обождать. Пусть она допьет чай, пусть стукнет чашка о блюдце и ее глаза встретятся с моими. Нельзя торопиться, это вредит. Нельзя показывать, это вредит еще больше – еще пара мгновений, и я не смогу сдерживать эту металлическую, холодную откровенность в моем нутре. Что она мне скажет? Что? Надо успокоиться. Я не могу потерять ее, только не ее и только не сейчас. Весь мир сошелся клином на этих глазах. Вдох. Отхлебнуть чай. Перевести взгляд на окно. В оранжевом отсвете белые тени мечутся, повинуясь размеренному дыханию ветра. Там темно. Тут тепло. Надо говорить, надо. А там будь что…

Было. Было время, когда рога архара упирались в небо, а хвост верблюда заметал пыль от его шагов. Я жду, когда ты выйдешь. Каждый раз я жду этого, хотя прошло уже порядком времени и часть явлений должна была пройти. Так говорят люди, но что они понимают о человеке, который и есть для меня весь мир? Каждый раз, когда я стою у подъезда, сижу в машине, прохаживаюсь, стряхивая холод с замерзших ног, у меня в голове вертится одно и то же. Это не чувство, не мысль, не состояние, это все вместе и порознь, разделенное и собранное вновь. Я прочитал в той книжке, что «было время». Нет. Оно есть и сейчас, но проявлено в ином. Есть одна и только одна сила, заставляющая рога архара снова упереться в небосвод. Ее невозможно ни с чем перепутать, раз испытав. У нее есть множество имен, но все они ложные, ибо сказанное слово есть ложь. Пройдет еще немного времени, упадет еще пара миллионов снежинок, моргнет фонарь, и я почувствую тепло твоей руки даже через варежку.

Да будет известно мое слово, проявленное в сути мира. Я, стоя на горе в центре всего сущего, провозглашаю: каждый есть звезда и каждый есть свет, и каждый есть царь мира сего. Да будет слово мое проявлено в сути мира, ибо познал я, что нет ни меня, ни его, ни сущего, но есть лишь образ, существующий в моем сознании. Да будет заключена и озвучена воля моя – я есть царь царей, я есть альфа и омега, я есть закон мира сего и имя мне…

Любовь.

Кащей отошел от мужчины. Повернулся к небу, фиолетовому от ноябрьской стужи, поправил воротник и сунул руки в карманы. Дома темной стеной окружили его, но это было всего лишь еще одно воспоминание. Его, не человека. Это значило, что пора было идти дальше. Жалко, однако, что люди так мало помнят, когда просыпаются. Впрочем, они вообще странные существа, не правда ли?

Зеркало мертвых

Мох. Куда ни глянь.

Он повертелся с боку на бок, осматриваясь, перевернулся на спину, запрокинув голову. Вокруг – один мох. Мягкий. Откуда его столько?

Мох рос не просто ковром – казалось, что он составляет основу этого мира, пружинящую, изумрудную, плотную. Любопытно, какова толщина мшистого покрова и далеко ли до земли? На ощупь определять это отчего-то не хотелось.

Лежа на спине, он смотрел в небо. Голубое и прозрачное, на далеком горизонте акварелью уходящее в зеленовато-розовый. Тишина. Хорошо. Он закрыл глаза.

И едва успел отскочить в сторону – прямо на него неслись люди, торопящиеся запрыгнуть в закрывающиеся двери вагона. Грохочут поезда, нарастает гул, в носу запах пыли и подземелья. Он оглядывается по сторонам – его станция, тут он обычно пересаживается на другую ветку, чтобы доехать до работы. Колонны, эскалаторы, куртки и лица смешиваются в круговорот, кто-то что-то говорит, обращаясь к нему, но лицо уплывает, вопрос тут же исчезает из памяти, и он уже отвечает другому. Спешно ковыляет мимо бабушка с тележкой, такая привычная для метро, он сторонится, но та его не замечает, проходит, глядя сквозь. Ладно, думает он, что-то же я здесь делаю? Видимо, на работу еду. Надо идти к переходу на мою ветку.

– Не надо, – отвечает ему стоящая рядом женщина. – На работе тебя не ждут.

Он хмурится.

– С чего вы взяли?

– Ты смотришь мир живых как сон. Пойдем.

Женщина берет его под руку и ведет к эскалатору. Прямо в них идут люди, поэтому женщина меняет направление и мягко вклинивается между парой торопящихся студенток. Они встают на пустую ступеньку эскалатора и едут вверх.

Увесистые двери на выходе из метро размахиваются так, словно поставлены здесь для того, чтобы отбивать людей как котлеты. Женщина проскальзывает в возникающий на пару секунд проем, а он ныряет в соседний.

Воздух на улице словно соткан из струящейся воды. Брусчатка блестит от растаявшего снега. Утро. По крышам приметрошных ларьков стекает обжигающее расплавленное солнце. Похоже на то время, когда город уже развел основную часть работников по офисам и, наконец, облегченно замер в краткой наступившей тишине. Похоже на то время, когда ты заболел, не пошел в школу и, лежа в мягкой кровати, понимаешь, что первый урок только что закончился, а тебя на нем не было и сегодня точно не будет.

– Ты в это время обычно выходил из метро, – пряча мерзнущие руки в карманы пальто, говорит женщина.

Он кивает. Он вспоминает, кто это.

– А как я сюда попал? – спрашивает он у Кащеевой жены.