Кашинская квартира

В подвале было сыровато, и картина около рамы в нижнем углу, коим Кашина по голове звезданула, немного облупилась. Но благодаря этому она казалась еще более старинной, еще больше на шедевр походила. Даже жалко стало ее отдавать. Да ничего другого, что имело бы стоимость, равную цене половины квартиры, у Севко не было. Поэтому он обернул картину газетами, завязал шпагатом и вышел на улицу.

Идти было непросто. Когда пробовал нести картину перед собой, рама больно била по голени, когда сзади — она била по икрам. Сбоку одной рукой не удержать, двумя — спину перекручивало. А у него радикулит. От радикулита, известно, не помрешь, но пролежать с ним можно дольше, чем Кашин лежит со своим… С чем своим? Холера знает, что у Кашина за холера! Тут боишься, чтобы хуже ему не стало, картину тащишь, шедевр, а там подцепишь что-нибудь…

А придет Кашин навестить?..

Дверь квартиры, в которой жил Кашин, открыла незнакомая женщина в халате, худая и изможденная.

«Сиделку наняли…» — подумал Севко и спросил:

— Хозяин дома?

— Дома, — приветливо ответила сиделка. — А вы кто? Издатель?

Севко удивился.

— Почему издатель?

Сиделка посмотрела на него со злостью.

— Так издатель гонорар должен принести! Вы принесли гонорар? Гроб не на что купить!..

«Помер!» — сдавило, сжало Севко. И как внезапно сжало, так и отпустило. Совсем отпустило, как будто провод под напряжением кто-то снял с головы. Хуже, лучше, помер, не помер… Помер — и он первый, как друг, около покойника. Как в мире этом определено, так и должно быть.

Но почему он первый? Надо ему первым быть? Еще скажут, что он только и ждал, когда Кашин помрет. За дверью стоял… И денег надо будет отстегнуть, гроб им не на что купить, а денег при себе у Севко не было. А если бы и были…

Ему захотелось повернуться и уйти, он даже попытку такую сделал. Но злая сиделка уцепилась за шпагат на упакованной картине.

— А это что?

— Картина.

Севко прижал сверток коленом к стене, сиделка потянула его к себе.

— Какая картина?

— «Некрасов в …»

Он забыл, как называется картина. В период… Какой период?

— Заносите! — не стала играть с ним в перетягивание шпагата сиделка. — Картина так картина. Хоть что-то, если не деньги.

Она вышла на лестничную площадку и, оказавшись в своей худобе неожиданно мощной, впихнула Севко в квартиру. Он протопал из прихожей в комнату, которая была у Кашиных гостиной, — и остолбенел. На диване около стены, на трех высоких подушках лежал под белой простыней кто-то другой, с бородой, совсем не похожий на Кашина покойник, а рядом сидели незнакомые люди. Один из них, как и покойник, был с бородой, только борода у него была меньше, такая бородка, другой с бакенбардами, а третий без бороды и без бакенбард, но в очках.

— Вот… — шмыгнув носом, сказал одних из них, тот, что в очках. — Оставил нас… А мы надеялись…

И тот, что в очках, и тот, что с бородкой, и тот, что с бакенбардами — все они вместе с покойником кого-то напоминали. Севко их совсем недавно где-то видел, но где? «Кто они, что же это такое?» — напрягся, чтобы вспомнить, Севко, оглядывая как будто незнакомую, обставленную старинной, и уж точно недешевой, мебелью комнату, а тут сиделка толкнула его в спину: «Да развязывайте, показывайте…» — и Севко пошатнулся, едва не упал, но не из-за того, что его сиделка толкнула, из-за другого: это же Некрасов! А рядом с ним Добролюбов с Белинским и Мицкевич! Вот что это такое! Все, как на картине, только не на той, какую он принес, завернув в газеты и перевязав шпагатом, а на той, какая была в его голове — и ожила в квартире Кашиных! Белинский не был бюстом, а Мицкевич с Добролюбовым не были портретами! Мицкевич сидел на диване в ногах у Некрасова, Добролюбов — около дивана на скамеечке, Белинский — около столика на кресле. На таком венском, с гнутой спинкой…

Слева на столике, около которого сидел Белинский, стоял, — чего не было на картине Крамского, потому что портреты и бюсты не пьют, — дутый штоф с рюмками. Литераторы выпивали. Играли. Справа на столике лежали карты, посередине — куча ассигнаций.

А им гроб не на что купить…

Можно было бы подумать, что он, Алексей Севко, сошел с ума, но если бы это было так, то навряд ли бы он так думал, потому что сумасшедшие о том, что они сумасшедшие, не думают — это Севко вычитал когда-то у какого-то русского литератора. Тогда что с ним?..

— Показывайте, показывайте… — сказал, помогая развязать шпагат, потому что у Севко тряслись руки, тот, что был в очках. Может, Добролюбов. Или, может, Белинский, Севко со школы их путал. — Посмотрим, как Иван Николаевич справился с композицией. У него с этим, между нами говоря, не очень-то. Портретист-то он портретист, а вот что до композиции…

— Неправда! — горячо прервал, может быть, Добролюбова тот, что был с бородкой, может быть, Белинский, — Иван Николаевич — гений композиции!