Кашинская квартира

Не так давно была перепись населения, и девушке, что пришла его переписывать, Севко сказал, что он белорус. Хотел сказать, что русский, а сказал, что белорус, сам не понимая, почему… Может быть, девушка так выглядела, что ей нельзя было сказать — я русский.

— Белорус.

— Волосом рус, видишь, стоит, изможден лихорадкою, высокорослый, больной белорус: губы бескровные, веки упавшие, язвы на тощих руках, вечно в воде по колено стоявшие ноги опухли, колтун в волосах! — продекламировал Белинский. — Гениально!.. Лихорадка, язвы, колтун!.. — И предложил Севко: — Вы садитесь на мое кресло, я в очко не играю.

Покойник, хоть Белинский и похвалил его стихи, насупился.

— Гениально… Это теперь — гениально! А как было, напомнить? «Мысли об авторе сборника "Мечты и звуки" сводятся к одному: посредственность в стихах невыносимая». Такое про меня, про мою книгу!.. Я скупил, сжег весь тираж! Сколько денег сгорело… А он еще в очко не играет! Почему?

Белинский не стал виниться в прежних грехах.

— Потому что очко — игра жуликов.

Фёкла, худая и изможденная жена покойника, подбоченилась.

— А вы кто?.. Жулики и есть.

Покойник жестом попросил Севко сесть на место Белинского.

— Вот я жену из деревни взял. В город вывез и что? Где благодарность? Пусть бы там и сидела… Она у меня вторая, первая городская была, голубая кровь. Из шляхты, — непочтительно взглянул он на Мицкевича. — Напрасно я с ней развелся, хоть мы и не венчались. Ревность заела!.. — И он продекламировал как будто назло Фёкле: «Мы разошлись на полпути, мы разлучились до разлуки и думали: не будет муки в последнем роковом "прости". Но даже плакать нету силы. Пиши — прошу я одного… Мне эти письма будут милы и святы, как цветы с могилы, с могилы сердца моего!»

— Гениально! — воскликнул Белинский. — Мука! Разлука! Могила!.. — больше он, казалось, не знал, что сказать, а обиженный Мицкевич ввернул высокомерно, как только поляки умеют: «Вы бы лучше "Оду висельнику" прочитали!» Это не понравилось ни Некрасову, ни Белинскому, ни Добролюбову, который хоть и промолчал, но посмотрел на Мицкевича как на человека, которого нельзя приглашать в компанию, где покойники стихи читают.

— Жулики… — тянула свое, как будто не слышала никаких стихов, Фёкла. Вот квартиру какую отжулили… И где тут картину вешать? — Ты скажи мне, Коля, мы тут, в провинции, жить собираемся?

Покойник задумался, как будто вспоминая что-то, потом продекламировал:

— Мятеж прошел, крамола ляжет, в Литве и Жмуди мир взойдет… — и рукой махнул. — Нигде я не собираюсь жить! Только умирать. Так лучше, все жалеют.

Севко уставился на него.

— Вы выиграли эту квартиру в карты? У Кашина?

— Выиграл. А у Кашина, не у Кашина… Кто он такой, чтобы его фамилию помнить?

Это Севко понравилось больше, чем стихи. А то гонору у Кашина много: мостовик незаменимый!

Никто не иной, не особенный. Все одинаковые.

Все зависит от того, как карта ляжет. Кому какая. А это в зависимости от того, на каком месте сидишь.

Сесть на место Белинского — одна карта, на другое — другая.

Достаточно двух карт, чтобы вернуть квартиру Кашину — и пусть он хоть помирает себе, хоть нет! Если угадать, где сесть, так Кашин будет Севко полквартиры должен, а не Севко ему!

— Играем с условием, — сказал Севко покойнику. — Картина против квартиры.

Он убежден был, что или покойник, или кто другой из русских литераторов начнет спорить, станет перечить, но никто ни спорить, ни перечить не стал. Только Добролюбов удивился:

— Зачем вам эта конура? Вон денег сколько в банке! Настоящих, еще царских!

В куче ассигнаций царские червонцы и екатеринки были перемешаны с белорусскими рублями. Кашин, может быть, не только квартиру проиграл. Но это уже его проблема.

Почему-то не хотелось Севко в кресло садиться. Хотя место это было наилучшее. А вот не хотелось садиться в него — и все.

— Можно я на вашу скамеечку сяду? — спросил он Добролюбова. — А вы в мое кресло.

— Кресло мое! — подскочил к нему Белинский. — То, что я предложил вам в него сесть, не значит, что оно ваше! А тем более Добролюбова!

Было похоже, что эти двое друг друга не очень-то любят, хоть и оба русские.

И поляки друг друга любят не очень. Был Севко в Польше.

Нелюбви у людей нет только к тем, кого нет.

Вот не было белорусов — их любили. А появились…

Зачем появились белорусы?.. И Севко вдруг подумал, что белорусы появились для того, чтобы русским и полякам было кого любить.

Мысль эта крайне его удивила. Он вообще никогда, если не считать случая при переписи населения, про себя как про белоруса не думал. Не до мыслей было. И вот подумал. Причем не про себя одного, а как бы про себя вместе со всеми. Про себя как про белоруса, принадлежащего к другим белорусам. К тому же Кашину…

Почему?

Потому что фокусники эти влезли в кашинскую квартиру — вот почему! Они тут не хозяева, а влезли! Да еще указывают, где кому сидеть! В России своей указывайте! В Польше!