Кашинская квартира

— Без юдофобии! — стал между ними Добролюбов. — Надоело!.. — И бросил Мицкевичу: — Был бы белорусом, писал бы по-русски! Как Пушкин.

Последних слов Добролюбова Севко не понял. Мицкевич, похоже, тоже. Видно было — он искал, что ответить Добролюбову, но не нашел и снова сел на диван, подвинув покойника.

— А-а-а! — поднял палец вверх Добролюбов. — Я же сказал!

Что он сказал?..

— Про белорусов мало пишут, — печально промолвил покойник. И, помолчав, добавил: — Я написал две строчки, и столько шума.

Все закивали: да, мол, совсем мало пишут про белорусов, и все посмотрели на Севко, как будто чего-то ждали, а он смотрел на всех: чего?

— Подойди и скажи спасибо, — толкнул его в бок Добролюбов. — Подойди и скажи!..

Сказать, конечно, можно, только за что он должен благодарить? Не его же трудовой подвиг покойник прославил, да и не было за Севко никаких подвигов, не считать же подвигом завалившийся мост, но поскольку ситуация и без того становилась напряженной, он решил ее не обострять. Подошел и поблагодарил.

— Не за что… — сказал покойник, и Мицкевич буркнул: «Верно…», — чего покойник не мог услышать или не захотел услышать, спрашивая Севко: — А вы могли бы московского мэра вернуть? Ну, если не сами, так через кого-нибудь?

Как он московского мэра вернет? Через кого?.. Он и минского не вернул бы, если бы того прогнали. Вон он Зусману написал, потому что директор института попросил, чтобы тот вернулся — Зусман не ответил даже… А директор, узнав, что Зусман даже не ответил, еще и насмехался: «Не у-ва-жа-ет вас Зусман…» И по плечу похлопал.

Всю жизнь кто-то по плечу похлопывает.

Покойник вздохнул, как будто знал, что это такое, когда тебя всю жизнь похлопывают по плечу, и взял карты со столика.

— Зусмана мы можем вернуть… Сыграем? Выбор за вами: бридж, покер, преферанс?

Выиграете — Зусман ваш.

На кой черт ему Зусман? И как они могут вернуть его? А если и могут, так пусть с директором играют. Это директора без Зусмана, потому что мостовиков совсем не осталось, из института погнать могут. Как мэра из Москвы.

— Я тебе поиграю! Я тебе руки повыдергиваю! — накинулась на покойника, как будто убить его хотела, худая изможденная женщина, никакая не сиделка, какая сиделка так накинется, только жена. — Все спустил, похоронить не на что!

— А зачем его хоронить? — рассмеялся Мицкевич. Он и так хорошо лежит.

Не похоже было, что он сидит около постели Некрасова по-дружески. Если бы Некрасов был жив, то можно было бы подумать, что Мицкевич ждет, когда тот умрет.

Покойник не обиделся.

— Знаешь, почему я сохранился, как новый? — весело спросил он Мицкевича. — Потому что умер под Новый год! В России! В лютый мороз!

— Так и я, кажется, не летом… — попробовал вспомнить, когда он умер, Мицкевич, а Добролюбов фыркнул, как конь на морозе:

— Ага, в Византии! Когда это в Византии лютая зима была?..

Этих русских послушать, так Византия хуже России, потому что там тепло. И не замерзнешь, если умрешь. Хоть и собачатся они с поляками, конечно, не из-за этого…

Не очень они, похоже, любят друг друга. Да когда это русские любили поляков? Или поляки русских?

— Умер, а все то же самое! — не успокаивалась худая. — Так такой живой — еще туда-сюда, а такой мертвый мне зачем? Уйду, и сам себя хоронить будешь!

— Меня народ похоронит, — подмигнул Некрасов растерянному Севко. — Похоронит меня белорусский народ?

— Похоронит, — сказал Севко, чтобы худая к покойнику не цеплялась. — Белорусский народ кого хочешь похоронит. Хоть самого себя.

Некрасов сложил на груди руки с картами, вздохнул:

— Самого себя похоронить нельзя. Надо, чтобы кто-нибудь помог.

— Поляки помогут, — Белинский зыркнул на Мицкевича, тот буркнул: «Ага, как вы нам…» — а худая снова набросилась на покойника: «И зачем ты в Минск меня притащил, раз ты умер?!».

И чего она к великому русскому поэту прицепилась?.. Ну, умер, но не бросил же… Так Люба на Кашина набрасывалась, когда тот заигрывался, и Севко подумал, что вот в квартире Кашиных совсем другие, русские литераторы, один даже польский поэт, а жизнь такая же. Значит от того, что меняются люди, она, жизнь, не меняется? Какой была до русских литераторов и польских поэтов, такой и после них останется?..

И после него?.. И после Кашина?.. И зря кто-то думает, что он этакий… ну, не такой, как другие?.. Нет, дудки, такой же, и Кашин правду на собрании сказал, что все достойны только туалеты придорожные проектировать — и то на одно очко.

А какие придорожные туалеты в Израиле?..

— В очко! — подумав про туалеты в Израиле, решительно сказал Севко. — Если играем, так в очко!

— Почему в очко?.. — спросил, потому что Кашина на собрании не слышал, Мицкевич, а худая, подняв карту, выпавшую из колоды, когда Некрасов руки складывал, почти взмолилась: «Не играйте с ними!.. Жулики они! Мошенники!..»

— Фёкла правду говорит! — начал метать карты покойник. — Знаете, какой я мошенник! Какой жулик! Да большего, чем я, жулика и мошенника во всей русской литературе не сыскать! И это мой, если хотите знать, самый большой гонор! А не какие-то там две строчки про белоруса… Вы, кстати, не белорус?