Кашпар Лен-мститель

Из-за своего норова он наконец и сломал себе шею. Произошло это на стрелке у парка; трамвай, с которым ему надо было разъехаться, остановился, пропуская его вперед — вразрез с предписанием! Коштял не поехал, со злорадным хладнокровием выжидая, когда же противоположная сторона вспомнит о соответствующем правиле. Противоположная сторона в лице Перотека, любимчика трамвайного начальства, звонила и могла звонить до светопреставления; Коштял так с места и не тронулся. Затянулось это надолго: Перотек в исступлении звонил, предоставляя Коштялу возможность живот от смеха надорвать. Сверху и снизу уже выстраивалась за ними очередь, и тут из глубины парка, вдоволь насмотревшись на это вопиющее безобразие, выступил контролер.

Он сразу стал унимать петухов, но подход у него к каждому был свой. Перотеку он выговорил так, будто благодарность ему вынес, а вот на Коштяла, хоть и признал его правоту, напустился, дескать, никакой беды не случилось бы, проскочи он первым, тем более что Перотек новичок, и Коштял знает об этом.

Как тут было Коштялу стерпеть; в ответ он отрезал, что, мол, все служебные предписания, получается, коту под хвост, раз тот, кто их добросовестно блюдет, получает нахлобучку, а тот, кто нарушает, в пай-мальчиках ходит.

На это контролер пообещал ему о котах поговорить в другом месте, и тут Коштял, вконец утратив от гнева и похмелья благоразумие, брякнул самое что ни на есть ужасное:

— Ну еще бы, господин хороший!

Киоскерша в парке, вязавшая на пороге чулок, подметальщик, да и все подъехавшие вагоновожатые, исключая Перотека — тоже чеха, хоть и всего лишь из Полички, — покатились со смеху, но тут же посерьезнели, потому как сказать «господин хороший» было самым страшным оскорблением, какое в Моравии могли нанести чеху из королевства, а контролер Форманек был как раз оттуда.

Но если ганак[189] хотел сделать это оскорбление особенно ядовитым, то он говорил не просто «хороший», но демонстративно на чешский лад мяукнув: «хороши-ий» или даже: «золото-ой мой господин хороши-ий». Так вот передразнивали чехов из королевства, вкладывая в это страстный протест моравских ревнителей против чешского якобы криводушия, сказывающегося в подобных выражениях. Самыми же «господами распрекрасными» почитались чехи, засевшие на должностях, какие пристало занимать мораванам.

Такая издевка попала контролеру Форманеку не в бровь, а в глаз. Он словно язык проглотил и сразу же, развернувшись на каблуках, ушел прочь.

Эти племенные препирательства — обычно они начинались шуткой о святом Яне Непомуцком, которого чехи утопили (чтобы иметь возможность вполовину дешевле въезжать в Прагу, — уточнялось при этом), или о последнем из рода Пршемысловичей, которого мораване убили в Оломоуцком замке, или же вопросом-ловушкой, отчего это каждая собака в Моравии приседает, завидев чеха из королевства (из уважения, считали чехи, тогда как мораване были другого, охального мнения), а заканчивались перебранкой с нешуточным исходом — строго преследовались среди служащих, с наказанием зачинщиков, и как раз тот самый «господин хороший» оказался последней каплей в провинностях Коштяла, переполнившей чашу терпения, в результате чего Коштял в один из дней — получилось так, что вместе с Завазелом, — отправился из депо в Гейчин, ремонтировать пути на пригородном участке.

Было это на день святого Марка, солнце сияло как по заказу. Дружные всходы озимых уже подросли и струились под расчесывающим их ветром, а тот торжественно полоскал заодно и красные хоругви гейчинского крестного хода, живописно обвивая их вокруг древок.

Небесные высоты были усеяны жаворонками так густо, насколько это не мешало им состязаться, кто дальше всех взлетит и громче всех споет, при этом высотные и певческие их рекорды были выше всяческих похвал. Жаворонки взлетали дугообразно, словно прыгали с одной ступени божия престола на другую, пока не исчезали один за другим в лазури, а вслед за ними и игристый их щебет, так что вскорости слышен он был лишь одному Господу.

Можно предположить, что молитвенному гимну жаворонков об урожае и спасении от градобития небожитель внимал благосклоннее, чем блеянию паствы, которая пела литании всем святым, вторя тому самому гейчинскому землекопу, — сильно хромая, самозабвенно суетился он в толпе; впрочем, жители Гейчина вообще не знали меры и даже при обычных крестных ходах поспешали так, словно им предстояло паломничество по крайности в Мариацель. Преподобному отцу то и дело приходилось растопыривать руки, сдерживая напор прихожан.

Завазел не слышал ни восторженного щебета пернатых, ни непрестанных монотонных воззывов неоперенных певцов, осаждавших литаниями всех святых вкупе и каждого в отдельности, причем на последние молитвы возлагались особые надежды; и хотя Завазел ловил не слухом, а, по обыкновению глухих, раскрытым ртом, лицо его выражало полное блаженство.