Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи

Параноик Сазонов. Водитель. Не садился за баранку, не убедившись в полной исправности вверенного транспорта. Одной рукой сжимает руль, второй тянется поправить съехавшую на глаза каску. Рядом – связист Талонский, совсем недавно сменивший погибшего Пинчука. Чёрт, а я ведь даже не знаю, как его зовут… То ли Олег, то ли Женя. Помню только, что перед выездом он скурил сигареты три, не меньше. Сейчас же парень, скрипя зубами, колдует над радиостанцией, пытаясь сказать кому-нибудь, что мы погибаем. Он так и не смог этого сделать… Один из журналистов, внезапно решивший, что лучше разбирается в войсковой Р-159, уже тянется к радиостанции. Не знаю, что произойдёт потом – я видел лишь последствия в виде потерявшего сознания связиста и громыхающего по металлическому полу короба прибора. Хотя, раскрасневшийся от напряжения американец мог оказаться невиновным в произошедшем – другие представители прессы кажутся опасными в равной степени, вне зависимости от страны производителя.

Возможно, вполне возможно…

Но американца я всё равно грохнул бы. Это не Протасов виноват в смерти полячки, а он! Пусть слетевший с резьбы лейтенант и нажал по дурости на спуск, именно эта скотина ударила Иванова, и именно из-за него тот полез в драку, зацепив Новак…

Хотя, какая разница…

Если в этом автобусе кто-то и заслуживал смерти, то только я…

Потому что…

Потому что именно я…

Потому что именно я убил их…

Потому что именно я убил их всех…

Иду вдоль бронированного бока транспорта, ведя рукой по оранжевой полосе. В пальцы отдаёт нестерпимым жаром сгорающего термита, я вижу красные росчерки, остающиеся на металле от моих прикосновений…

Но чья это кровь: моя или пассажиров?..

Взгляд ползёт по окнам, не задерживаясь на застывших лицах солдат. Мне не обязательно видеть их – достаточно только прикрыть веки, и в памяти всплывает облик каждого военного, вплоть до последней капельки пота. Залейте мне в душу гипс, подождите несколько минут, и вы получите их точные копии. С каждым шагом, с каждым лицом острие всё больнее впивается в грудь. Тоска, перебирая лапками, ползёт к переносице, я силюсь выдавить из себя слёзы, избавиться от щемящей грусти, засевшей внутри, но единственное, на что хватает сил – это тихий скулёж.

Взгляд упирается в последнего из бойцов. Он единственный, кто выронил оружие. Единственный, кто не сражается за свою жизнь. Лицо парня поворачивается, преодолевает безвременье и упирает в меня увеличившиеся от страха зрачки…

Это я, это я… это…