Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи

Чем дольше я охраняю тебя, Город, тем отчётливей проступают борозды шрамов. Длинные, глубокие и витиеватые рубцы расчертили меня с ног до головы, словно дополнительная нервная система, но увидеть их в состоянии лишь мозгоправы. Достаточно посветить фонарями-тестами, и в фиолетовом свете проступает оставленный Городом автограф: уже затянувшийся, но от этого не менее болезненный… Говоря слово «болезненный» я не предполагаю, что он постоянно доставляет дискомфорт. Нет такой вещи, к которой нельзя привыкнуть, так уж устроен человек. Ноющая боль постепенно становится обыденной, а после вовсе исчезает. Остаются воспоминания. Один неосторожный взгляд, слово, случайная ассоциация, и шрамы вновь начинают саднить от ненароком просыпанной на них соли. Той самой соли, пуд которой скормил нам чёртов Катаклизм.

Многие мои друзья погибли здесь. Ещё больше кануло в бездне незнакомцев. Сейчас, когда Катаклизм схлынул, я часто задумываюсь, кому повезло больше. Им, ушедшим из жизни относительно быстро, а иногда даже безболезненно… Или нам, уцелевшим на этой войне, но не сумевшим выжить? Мы столько повидали на той тонкой грани, что отделяет мир людей от царства кошмаров, так яростно молились, так ожесточённо жали на спусковые крючки автоматов, что за всем этим не заметили, как утратили человеческие лица… Каждый из нас уже год, как мёртв, просто почтальон забыл доставить похоронки.

Кто-то уцелел внешне, но выжил внутренне, а кто-то – наоборот, выжил снаружи, но не уцелел внутри. Пустые оболочки, инвалиды, лишившиеся чего-то… некой мелочи, которую, обычно, никто не замечает и не ценит, но от исчезновения этой детали неизменно выступает холодный пот. Я не силён в возвышенной философии и не хочу бросаться громкими словами, но не тот ли это мифический двадцать один грамм?

Мы нервно поглядывали в окна и в полголоса матерились, а журналисты щелкали фотоаппаратами. Автобус продолжал своё неторопливое движение по залитым солнцем улицам. Вокруг ничего не происходило, но выглядело это затишьем перед бурей.

Неожиданно, издав характерный звук, ожила рация на поясе лейтенанта. Отмахнувшись от очередного ретивого репортёра, Протасов снял её с пояса и нажал на кнопку приёма. Слов слышно не было, но, судя по исказившемуся лицу офицера, что-то пошло не так.

– Связь со штабом, быстро! – выкрикнул старший лейтенант радисту.

Все пассажиры, как один, устремили взгляд на Протасова.

– Что там такое?.. – шёпотом спросил Артёмов, но в ответ на него шикнули.