Катастрофа

— В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вздохнул Койранский. — Обыски ЧК не делает, кормят хотя паршиво, зато регулярно. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную гвардию не бёрут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.

Дон-Аминадо, напуская на себя серьезный вид, вполголоса произнес:

— У Саши в этом доме есть знакомства. Предлагает меня устроить. Если нынешняя замечательная власть продержится еще месяц, то мне и симулировать болезнь не придется. Свихнусь по- честному.

Койранский стал делиться новостями.

— На днях к нам прибыли два новых пациента. Один — директор женской гимназии, ра-фи-ниро-ваннейший интеллигент, дворянин, пять языков знает.

— То есть отброс советского строя, — улыбнулся Бунин.

— Для новой жизни он не годится, слишком умный — с пятью языками, — вставил Дон-Аминадо.

— Так вот, этот полиглот и педагог жил на Фонтанке. Рассказал, как свихнулся: «Ложусь спать, вдруг в двенадцать ночи — ушам не верю! — пение. Я к окну. Вижу, люди с ружьями ведут под конвоем человек двадцать. И те поют «Интернационал».

На следующую ночь — то же самое, и опять «Интернационал».

…Стал директор справки наводить. Оказалось — буржуев на расстрел с пением гоняют. Кто петь отказывается — прикладом по зубам!

— Аргумент веский, — вздохнул Бунин.

— Вот и свихнулся директор. Ходит по палате, поет «Интернационал». Ждет, когда его самого расстреливать начнут.

Вера Николаевна со страхом спросила:

— А кто другой пациент?

— Свой человек, пролетарий. Зовут дед Никифор. Но натура оказалась непрочная. Двадцать лет проработал он в мертвецкой. Служба спокойная, мирная. Покойников мало бывает.

Да вдруг взошла светлая заря человечества — Троцкий и Ленин воссияли. Закипела жизнь в мертвецкой. Стали каждую ночь трупы расстрелянных привозить десятками.

Работы, видать, у расстрелянтов так много, что совсем замаялись, толком не управляются. Шаляй-валяй дело делают. И стал замечать дед Никифор, что иной покойник нет-нет, да чуть-чуть шевельнется, а то и вовсе вдруг застонет.

Засомневался дед насчет своего рассудка. Прежде такого не бывало…

Дон-Аминадо решил вставить слово:

— Не мог же он сомневаться в профессиональной подготовке стражей революционных завоеваний! Такие мысли были бы контрреволюционными.

— Да-с, принял намедни дед очередную гору трупов. Сгрузили их и дали деду в книге приходов-расходов расписаться. Ведь это кто-то из революционных вождей сказал, что «социализм — это учет»!

Дон-Аминадо дополнил:

— Дед расписался, конечно, в графе «расход».

— Естественно! Принял он покойников по-человечески, достойно, а тут вдруг один из прибывших застонал:

— Отец, дай попить!

Как бросился бежать Никифор — до самой ЧК не останавливался, благо за углом. Объяснил дежурному ситуацию. Выделили для операции чуть не взвод — и в мертвецкую.

— И что же? — пролепетала бледная как смерть Вера Николаевна. Ернический тон рассказчика и несомненная правда того, что он рассказывал, нагоняли особую тоску^[2].

После того как солдаты нашли выползшего из мертвецкой недобитого буржуя, они прикладом расколотили ему голову. Никифор тут же свихнулся.

Напала на Никифора жалость, недостойная пролетария. Ходит, орет благим матом: «Покойники по кладбищу бегают!» А когда в себя приходит, плачет: «Зачем я сказал в ЧК про буржуя!»

Хотели расстрелять Никифора, но потом решили, что нормальный пролетарий какого-то буржуя жалеть не может. Значит, Никифор сумасшедший.

— Вы таких историй наслушаетесь и впрямь свихнетесь, — заметил Бунин.

— Что жалеть одного буржуя, — сказал Дон-Аминадо, — когда для пользы и удовольствия революции их уничтожают сотнями и тысячами.

— Кстати, мне пора возвращаться, — посерьезнел Койранский. — В семь вечера обход.

Изящно паря, высоко в небе повис ястреб.

— Гордое пернатое! — с восхищением сказал Дон-Аминадо. — Но птицы-то нас и погубили. Несомненно.

— Вы что, Аминад Петрович, хотите этим сказать? — заинтересовался Бунин.

— Ну а как же! Буревестники, соколы, ястребы, вороны. Петухи, поющие на вечерней заре. Альбатросы, которых ни один зоолог не видел. Умирающие лебеди. И, наконец, непримиримые горные орлы:

Сижу за решеткой, в темнице сырой
Вскормленный на воле орел молодой…

Но вот явился самый главный «певец свободы» — с косым воротом и безумством храбрых. Покашлял в кулак и нижегородским баском заокал:

Над седой пучиной моря
Гордо реет буревестник,
Черной молнии подобный…

А что, птица действительно замечательная: и реет, и взмывает, и вообще — дело делает.

Не то что гагары, которым «недоступно наслажденье битвой жизни…». Дело в том, что «гром ударов их пугает». Дело естественное, гром кого хочешь напугает.

Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру. Стихи ей посвятили, пьесу написали. Ее даже на занавес поместили.

А по совести сказать, так более прожорливой и наглой птицы природа еще не создавала.

Однако столько лет от этих чаек спасения не было!