Катастрофа. Бунин. Роковые годы

…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широкого тротуара. За небольшими столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.

Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток — поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.

И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем больше эта серьезность переходила в лютую мрачность.

Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:

— Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов — каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию Гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце дурные страсти — зависть, злобу, ненависть к богатым.

— А сейчас что, наши поумнели? — вздохнул Бунин. — Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова — свобода, демократия, освобождение отчизны от большевиков!»

— И оплевывает всех остальных, — бушевал Толстой. — Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! — Помолчал, отпил из стакана и добавил: — От красных, понятно, тоже, кроме удавки, ждать нечего. В западню мы попали.

Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:

— А как тогда жить?

Бунин ответил:

— Помнишь историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Толстой пишет в «Хаджи-Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было невозможно. Вот и мы, русские люди, если хотим выжить, должны глубоко пустить корни в чужую почву, стиснуть зубы и продолжать каждому делать свое дело — изо всех сил.

Толстой скептически хмыкнул:

— И нам, писателям, продолжать книги сочинять? Для кого? Наш читатель остался в России…

— Да, писать! — Бунин твердо посмотрел в глаза собеседнику. — Нам Бог дал талант не для того, чтобы мы ленились или спивались. Надо стиснуть зубы и работать, работать, прославлять Россию. Наши книги дойдут до родины[2].

5

— Кого только нет в Париже! — с удивлением восклицал Бунин. — На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!

— Мне здесь очень нравится! — с серьезным видом говорил Дон-Аминадо. — Париж — милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.

Бунин удивился:

— Какой такой недостаток?

— Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!

Бунин улыбнулся, а этот анекдот пошел гулять по Парижу.

* * *

Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже неземных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшей в одном из руководителей кадетской партии В. Д. Набокове (отце писателя) не живого.

Минет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится. Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Тут собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С. С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.

Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, Милюков страстно обращался к залу:

— Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…

Кто-то из зала выкрикнул:

— Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!

Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк), высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, отчеканил:

— За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…