Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Я брожу сегодня
Наугад,
Я чему-то странно
Тихо рад.
Нежно улыбаюсь,
Про себя шепчу,
Дождиком весенним
Душу омочу,
Дождиком весенним
Сердце окроплю.
Радость полюблю,
Счастья захочу.

Гости хлопают в ладоши, произносят очередной тост за «высокий поэтический дар» Цетлина и уговаривают читать еще.

Теперь поэт откликается на эти просьбы все охотней и охотней, и его трудно остановить.

Бунин и Шмелев сидели рядом. Они не принимали участия в этой корриде. Графоманы — народ, понятно, забавный, но чаще всего безвредный.

В дело решила вмешаться супруга поэта — видать, пожалела гостей:

— Спасибо за внимание к стихам, теперь прошу отведать десерта.

Молодая толстушка с библейским именем Эсфирь, служившая Цетлиным еще в Москве, разносила яблочный мусс, глясе, мороженое.

Толстой съел два мороженых, выпил две чашки кофе и вдруг предложил:

— Господа, бросимся в сладостные объятия азарта! С кем распишем пульку?

Вызвались Дон-Аминадо, Шмелев и Цетлин.

Ведая за Алексеем Николаевичем некий грешок, Дон-Аминадо вперился в него взглядом и с ехидством спросил:

— Анекдотец желаете?

— Весьма! — отозвались окружающие.

Дон-Аминадо был бесподобным рассказчиком. Даже дамы подошли к столу поближе, чтобы лучше слышать. Дон-Аминадо, не спуская взгляда с Толстого, начал:

— Сели звери играть в карты: медведь, лиса, волк и заяц. Медведь раздает и строго говорит: «Кто будет жулить, тот получит по морде». Потом, глядя на лису: «По наглой рыжей морде!»

Хохот был гомерическим. Толстой смеялся больше других.

…Так и жили в прифронтовой Одессе, стараясь не думать о будущем. Увы, делать это становилось все труднее, а вскоре сделалось и вовсе невозможным.

6

Бунин возвращался вместе с супругами Толстыми. Улучив минуту, взял Наташу Крандиевскую под локоть, спросил о том, что постоянно грызло душу:

— Скажите, Наташа, не доводилось ли вам встречать Юлия Алексеевича?

— Как же, как раз перед отъездом из Москвы мы с Алексеем Николаевичем шли по Тверскому, вдруг видим — Юлий Алексеевич. — Этот вопрос ей был неприятен.

— Вы поговорили с ним?

— Мы хотели подойти, но он был так погружен в чтение газет — целый ворох лежал возле него! Мы постеснялись его беспокоить.

— Как он выглядел?

Наташа помолчала, потом нехотя добавила:

— Мне жаль его. Он похудел, плохо одет.

— Мне следовало взять его с собой, — сказал Иван Алексеевич. — Он совсем неприспособлен к жизни, почти как ребенок, не умеет устраиваться. Или — это еще лучше — самому остаться в Москве.

— Это одному Богу известно, что лучше, что хуже, — рассудительно сказала Наташа.

* * *

В Староконюшенный переулок зашел Борис Зайцев. На втором этаже дома 32, в запущенной и прокуренной комнате на железной кровати сидел Юлий, набивал самосадом гильзы папирос. Во всем чувствовалась нищета.

Зайцеву на душе стало тяжело. Он предложил:

— Пойдемте вниз!

Юлий безразлично кивнул.

Они спустились в чудный, благоухающий богатыми летними красками Михайловский сад. Жужжали шмели, порхали бабочки, пчелы садились за взятками. На заросшей аллейке грелись на солнце ящерицы.

Но Юлия уже не радовал ни этот светлый июньский день в запущенном барском саду, ни нежные облака в голубой беспредельности неба.

Он, до этого все время молчавший, вдруг произнес глухим голосом:

— Господи, Ты видишь, какими мы все были дураками! Мы наивно считали, что революции могут переустроить мир к лучшему. Мы совсем забывали о печальном опыте других стран, где эти революции свершались, — ту же Францию.

Зайцев кивнул. Юлий твердо сказал:

— Ни-че-го доброго ни одна революция никому, запомните, Борис Константинович, ни-ко-му не принесла и не принесет. И все усилия декабристов — этих чистейших людей, — террористов — этих выходцев из ада, — нас, демократов, ни к чему хорошему не приведут. Наши усилия, наша жизнь — все пошло насмарку. — И он снова надолго замолчал.

Желая ободрить Юлия, Зайцев стал утешать его:

— Да все образуется! Еще встретимся с Иваном, погуляем…

Юлий отрицательно помотал головой:

— Нет, мне Ивана уже не увидать. Я скоро умру.

— Приходите к нам в гости! — позвал Зайцев.

Через несколько дней они вместе обедали в Кривоарбатском переулке. Зайцевы уже были «уплотнены». В бывшей собственности — громадной семикомнатной квартире — им оставили одну крошечную комнатушку. Жена Вера Николаевна здесь готовила, стирала, сушила, дочь делала уроки, а Борис Константинович писал рассказы. Теперь место на столе было расчищено, и Юлий съел тарелку супа с маленьким кусочком мяса.

…Мысли о смерти не покидали его.

7

Осень напомнила о себе ночной прохладой и опустевшим пляжем. Бунины условились с Буковецким: они будут снимать две комнаты в его владении под номером 27 по Княжеской улице.

Вера писала родным: