Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Подобных говорунов, призывавших то к «самостийной Украине», то к «всемирному братству под знаменем партии большевиков, льющих собственную кровь за всемирное счастье», кадетов, эсеров и прочих на улицах Одессы развелось несчетное множество. При этом каждый утверждал, что только та партия, которую он представляет, борется «за свободу трудящихся».

Но именно в тот раз, вернувшись домой на Княжескую, Бунин занес в дневник:

«И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы „пламенной, беззаветной любовью к человеку“, „жаждой красоты, добра и справедливости“!

А его слушатели?

Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени ко времени задает вопросы, — не говорит, а все только спрашивает, и ни единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах».

Бунин погрузился в глубокую меланхолию.

* * *

Он читал «Воскресение», когда зазвенел телефон. Раздался приятный, низкий голос Марии Самойловны Цетлиной:

— Гостей сегодня принимаете? Еду к вам на чай…

Вера засуетилась на кухне, приговаривая:

— Господи, господи! Чем угощать? Даже сахар последний подъели…

Иван Алексеевич, меняя удобные шлепанцы на узконосые лакированные штиблеты, мурлыкал себе под нос на мотив «Маруся отравилась» прибаутку, которую услыхал еще в Ельце, когда был гимназистом: «Люди женятся, смеются, а нам не во что обуться…» Звучала она, правда, чуть приземленней, и повторял ее писатель уже во все дни свои, когда наваливалась на него бедность.

Цетлина появилась с морозца раскрасневшаяся, в песцовой шубе («Не боится ходить так шикарно одетой!» — подумал Бунин), сияя громадными темными глазами.

Извозчик тащил за ней увесистую сумку, в которой оказались грецкие орехи, мед, буханка белого хлеба — чудо из чудес! Была еще колбаса, затем круг швейцарского сыра, сахар.

— Что очи зрят мои! Не сон ли вижу? — воскликнул и впрямь удивленный Иван Алексеевич. — Я уж думал, что такие деликатесы больше не существуют на свете.

— Слава богу, еще кое-где водятся, — улыбнулась Мария Самойловна. Улыбка шла ей, крупные черты лица сразу смягчались, и белые ровные зубы придавали особое очарование.

— Чем же мы будем расплачиваться с вами? — всплеснула руками Вера, пришедшая из кухни, где растапливала печь. — Вы сажаете нас на золотую цепь.

— Беседа с Иваном Алексеевичем вполне возместит мои затраты. Он такой удивительный собеседник! — И снова ослепительная улыбка. — Верочка, угостите, пожалуйста, чаем.

…Цетлина за чаем была весела и разговорчива. Почти весь вечер она рассказывала о том, как знаменитый Серов писал в 1910 году ее портрет, известный по репродукциям.

— Он очень нуждался в то время. Думаю: почему бы не попросить его? Через знакомых снеслась с ним. И вот к нам на Поварскую пришло письмо: «Вышлите фото анфас и профиль».

Мария Самойловна значительно посмотрела на Ивана Алексеевича, сделала глоток чаю и продолжала:

— Отправила фото — как Серов просил, и уехали мы с Михаилом Осиповичем в Биарриц. Что бы вы думали? Туда же прикатил Серов, и здесь работали мы с ним с утра до вечера. Во время сеансов много интересного рассказывал про своего отца, о том, как ставили в Москве «Рогнеду» и «Вражью силу». Помнил он Вагнера и его дочь Еву, с которой играл, когда ему было всего четыре года. В семье его звали Валентошей или просто Тошей.

Серов остался доволен, — добавила Цетлина. — Портрет ему удался, а ведь это я настояла, чтобы он меня в профиль писал. «Вы чрезмерно щедры», — сказал Валентин Александрович, когда я ему чек вручала. А после меня он писал Иду Рубинштейн…

Когда наступило время уходить, Цетлина сказала:

— Мы с мужем при первом случае переберемся в Париж. Чего вы ждете? Гибели от ножа или тифа? У нас есть человек, который бы вам помог…

Бунин взволнованно заговорил:

— Мне страшно оставаться здесь, но и уезжать — большой риск. Что там я буду делать, к тому же без знания французского языка? Кому в Париже нужны мои книги? Где и на какие шиши я буду жить? Наших капиталов хватит лишь на год-два, а что делать потом?

Цетлина горячо задышала ему в лицо:

— Первое время сочту за честь предоставить вам комнату в своей квартире — она достаточно просторна. А тут вам не место. Ведь случись что с вами, это будет такая потеря для всей литературы…

Бунин отшутился, перевел разговор на другую тему.

…Давно стих стук лошадиных копыт, и возок, увозивший Марию Самойловну, скрылся из виду, а он все еще стоял на ветру, гулявшему по Княжеской, и напряженно думал: «Что делать? Господи, вразуми…»

2

Некий Зайдеман затеял клуб — игральный, а старостой пригласили «кристального человека» Толстого — за три тысячи в месяц. В Одессе Цетлины продолжили литературные вечера. И назвали их, как в Москве у Телешова, — «Среда».