Катастрофа. Спектакль

Районное административное учреждение — наверное, редакция. Пустая, дело в воскресенье происходит. Но тот, кто в комнатах, страдает от жажды, как физической, так и духовной. Еще — от одиночества. Почти до безумия. И вдруг вспоминает рассказ коллеги о новенькой девушке, которая якобы работает в раймаге. Для «Тереховки» каждый новый человек — событие чрезвычайное. А тем более для гениального одиночки, который задыхается от отсутствия людей. Сразу же вулкан мыслей, мечтаний, планов, но он откладывает радость встречи, опасаясь разочарования, смакует свое новое ощущение.

Идя по улицам «Тереховки», пытается утолить жажду газировкой местного производства, но тут же выплевывает, ситро тоже отдает гнилью. Идет в парк, серый, выгоревший, будто чахоточный, снова думает о девушке. В парке трудящиеся культурно отдыхают: игры, аттракционы, лотереи, одинокий (точнее — Иван Загатный, новелла автобиографическая, когда-то в Тереховке с ним был такой случай. —М. Г.) решает и здесь не уступить толпе, продемонстрировать, как легко быть посредственностью; принимает участие в игре, но все оказывается намного сложнее, чем виделось со стороны. Толпа смеется над его неудачей… наконец Загатный завоевывает приз — увесистый пакет, начинает лихорадочно разворачивать его, обертке нет конца, наконец последний слой бумаги — и все, пустота. Загатный ничего не выиграл, только кипа старых газет, а толпа покатывается от хохота, Загатный идет в раймаг, но и там его ждет разочарование, над ним подшутили: девушка, о которой он так много думает, — обыкновенный манекен. Загатный оставляет «Тереховку» и идет в поля, навстречу заходящему солнцу…

На этом обрываются все варианты новеллы-притчи. Дальше этого наброска Иван Кириллович не сумел пойти. Да и куда идти? Какой бы сюжетный ход он ни придумал, гению некуда вернуться, кроме Тереховки, нашей или какой-то другой. Гений снова зависит от массы, от толпы. И снова вынужден, хочет он того или нет, искать свое отражение в глазах посредственностей. Был, правда, один сюжетный ход: нарисовать героя этаким сверхчеловеком, богом. Он мог подняться на крыльях к звездам и оттуда с презрением взирать на далекую ничтожную Тереховку. Сначала оно так и должно было быть. Но, действительно, какой редактор пропустит такую безнадежную нелепицу в наше атеистическое время… Расчеты же Ивана Кирилловича строились на том, что новеллу непременно напечатают. Иначе что и кому он докажет?

Все же, думаю, новеллу можно было дописать. И очень просто. Еще кто-то из классиков говорил, что гениальность в простоте. Если бы Загатный, точнее герой Загатного, вошел в нашу тереховскую жизнь, ближе к людям стал — вот и нет проблемы. Не нравится в Тереховке — помоги руководству сделать ее лучше, а не занимайся голым критиканством, которое не идет на пользу ни людям, ни тебе. Разве не правильно говорю? А силы приложить есть где! Тут тебе и активная помощь руководящим организациям, и общественные комиссии всякие, и рейды, и на собрании можешь выступить, мысль свою высказать, ценное что-то предложить, да ты журналист, наконец, — острое оружие у тебя в руках. Какой безграничный простор для инициативы, дерзаний!

Вот почему не могу обвинить Тереховку в том, что человечество не было осчастливлено гениальной новеллой.

Обвиняю Загатного.