Катехон

Она вышла во двор, погладила собак и закрыла дверь. Строго посмотрела на небо (был вечер). И снова пошла к воротам, кто-то звонил. Залаяли собаки.

На пороге стоял Сожженный. Вернулся. Мобильник забыл.

– Слушай, ты не помнишь, как его зовут?

– Кого?

– Ну, друга… с которым сейчас встречаюсь.

– Как евангелиста. – Она улыбнулась. – Мат-вей. Пойти с тобой?

– Да. – Сожженный засовывал хэнди в карман. – Конечно… Только быстрее.

– Ладно, иди сам. У меня тут… – Она хотела сказать «стол», но поняла, что мыть его сейчас не будет. – Свое хоть имя помнишь?

Он уже был за воротами, что-то крикнул оттуда.

Она постояла, погладила щеку, куда Сожженный мог бы сейчас ее поцеловать, но почему-то не сделал этого. Поглядела на насыпавшиеся виноградные листья, которые бабы-Мартина половина в ней требовала подмести… И вернулась в дом полежать и сосредоточиться. «Мат-вей… Мат-вей…» – зачем-то вертелось в голове.

42

«Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы…

На востоке земля полита кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули “дум-дум” разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и являют всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.

Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена. Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца как культурный народ, которому завещание Гёте, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и надел».

Что?.. Да, надо поставить сноску.

«Манифест девяноста трех». Опубликован 4 октября 1914 года во всех крупных немецких газетах под заголовком «К культурному миру». Ответ на обвинения в варварстве после того, как в августе 1914 года германская артиллерия сровняла с землей бельгийский Лёвен.

Она аккуратно оформляет сноску.

Инициатором и автором «Манифеста» был не немец… Точнее, немецкий еврей. Плодовитый драматург, поэт, публицист и переводчик Людвиг Фульда.

Фульда… Да, город в двух часах езды от Эрфурта, она бывала там студенткой. Там, кажется, сожгли какую-то ведьму или не ведьму; она видела забавный памятник.

Людвиг Фульда. Может, нужно добавить в книгу еще одну главу? Если немцы и русские, то должны быть… Да. Особенно с началом Великой войны. Обезумевшие интеллигентные немецкие евреи, они так любили свою (выдуманную ими) Германию. Так любили ее поля, покрытые цветами. Ее реки, текущие мёдом, молоком и мазутом. Ее упругие ветра, ее армию, ее веротерпимость (косматый и клыкастый антисемитизм топтался покуда где-то в глубине сцены). Ее церкви и фабрики. Когда началась Война, они были готовы сражаться за нее. С этими «русскими ордами». Как за свою родину.

У самого Фульды было стихотворение Heimat, «Родина». О том, как тоскует он по Германии, когда отдаляется от нее, как перелетная птица. Как глотает слезы в разлуке с ней, «безмолвной богиней моей колыбели и подругой детских игр»… Он, Фульда, и правда был патриотом: побывав в 1937 году в США, он вернется в Германию, что было равносильно самоубийству. Вскоре он его и совершит в прекрасном и ветреном Берлине. Der Selbstmord. И «безмолвная богиня его колыбели» этого даже не заметит; у нее будут другие заботы.

Итак, может, добавить о них главу?

Она подумает над этим.

43

Вместо этого она думает о другом.

Она поглаживает живот, слегка массирует грудь. Она – вспоминает.

Воспоминание поднимается откуда-то снизу, от живота, и наполняет чем-то мягким. До головы оно не доходит. Если бы дошло до головы, его можно было бы остановить, надавив на него всем головным мозгом, всей его тяжестью. Но воспоминание растекается в груди, играя и переливаясь, как мартовская лужа.

Дело и правда было в марте. Один из последних ее визитов к матери.

Она зашла в гэдээровскую пятиэтажку, заселенную турками, украинскими беженцами и другими шумными и невеселыми людьми. К их числу относилась и ее мать; хотя после смерти Дато стала тише, а после операции совсем убавила звук. Приходилось даже переспрашивать; мать сердилась и начинала тихо кричать.

Воздух на улице был весенним и вкусным; в подъезде эта свежесть пропадала. Что ни делали с этими гэдээровскими пятиэтажками, как ни «реновировали» и ни раскрашивали в клоунские цвета, внутри стоял всё тот же блеклый запах. На что он был похож, она не могла сказать. Но всегда его узнавала и даже слегка улыбалась ему. Привет, старый знакомый.

После недолгих поисков ключа она открыла дверь. Последние остатки весеннего воздуха исчезли, навалились запахи умирающей квартиры. Бесполезных вещей и книг. Горьковатый запах биотуалета. Мать уже не пользовалась им, вставала и медленно ходила по квартире; но для чего-то берегла. «Может, пригодится». Так она говорила и про старые журналы, старые колготки, про два поломанных утюга и мертвую стиральную машину, занимавшую полкоридора.