Катехон

Два вытянутых параллелепипеда вздрогнули и стали осыпаться людьми, стеклом и фрагментами офисной мебели. Она вдруг поймала себя на идиотской радости, что не поднималась ни на одну из этих башен, когда была в Нью-Йорке. На Эмпайр-стейт была, недолго постояла, щурясь от ветра. А на эти… Не поднималась. И уже не поднимется.

Она быстро разыскала в Сети ту статью с пророчеством. Быстрыми глотками перечитала. Обратила, наконец, внимание на имя автора. Томас Земан. Ненастоящее, наверное… Рассеянно сходила в туалет; подержала руки под теплой водой. И снова стала листать новости, наедаясь без сытости чужим горем.

Потом, когда информационная пыль осела, она подумала об этом… как его?

Имя она вскоре вспомнила, Томас. Поковырявшись в памяти, вспомнила фамилию. А вот статья уже не открывалась. Как будто кто-то взял серую и вонючую тряпку, какой вытирали с доски в ее батумской школе, и всё стер. Только белесые разводы, подсыхающие на глазах.

Это было их первым заочным знакомством.

Она еще ничего не знала про Самарканд. Не знала, какой там воздух, какая еда. Слышала только имя этого города с прищелком в конце: …канд! Это имя застряло сухой крошкой в ее голове, но еще не дошло до сердца.

И вот (пожалуйста, крупным планом) результат: плетеное кресло, виноградник, собаки. Растущий, немного чужой живот. В котором плавает в темноте маленький Сожженный, пока большой Сожженный мотается где-то в Шахрисабзе. Надо ему, кстати, позвонить. Она смотрит сквозь виноградные листья на белесое небо, на ветки, гроздья и не звонит. Мог бы сам ей позвонить.

И звонок раздается.

Нет, не телефонный, не угадали.

Кто-то весело звонит в ворота. Тут же включаются собаки. Сквозь воздух, дрожащий от их лая, она идет открывать. Подходит слегка вразвалку к воротам: «Кто?» Вслушивается в ответ. Брови ползут вверх. Руки, поколебавшись, начинают открывать.

На пороге стоит Матвей, пыльный, горячий, и держит голову какого-то животного.

47

А вот здесь точно нужно поставить пробел. И еще один. И еще.

Нет, не нужно многоточий. Многоточия что-то обозначают. Например, арбузные косточки (ставим ссылку на арбуз, который они ели в первый вечер). Или щеки Матвея, черные от лезущей из них растительности. Или пули, летящие в огромных встревоженных зверей… Многоточия. А ей не нужно, чтобы что-то обозначало. Нужна пустота, голая бумага. Голая белая бумага. Белая и гладкая. Которую хочется потрогать губами.

Пробел.

Еще пробел. Ничего не было. Почти ничего.

И закончилось ничем.

Он пробыл у нее два дня. Или три, она не считала. Он вращался, как планета, вокруг ее живота. Клал на него свои теплые ладони. Много говорил об охоте. Много пил воды, бутылку за бутылкой, остатки вытряхивал себе на лоб или волосатую спину. Было страшно, но она ничего не могла сделать. Просто смотрела на него и чувствовала его горячий запах. Слушала его рассказы. «С волком? Да, встречался пару раз…»

Сожженный должен был приехать через четыре дня. Часто звонил (чувствовал?). Отвернувшись от Матвея и махнув, чтобы тот замолк, она разговаривала с ним.

Они спали как брат и сестра. Почти как брат и сестра.

Не выдержав, рассказала Матвею о той ночи в Гур-Эмире. Осторожно сообщила о своих сомнениях… «Это был я». – Матвей потянулся за новой бутылкой с водой. «Это был я». Закрыв глаза, она слушала его жадные глотки.

«Нужно поддерживать гидробаланс в организме», – Матвей вытер влажные губы.

Дальше… Как в плохом анекдоте, Сожженный приехал на полдня раньше.

Ночью, ближе к утру.

Тихо открыл ворота, вошел в комнату, не включая света, разделся и тяжело лег. К ним с Матвеем.

Они успели проснуться, но не успели ничего сообразить и сделать. Просто лежали, застывшие, как трубы. Исправлено. Как трупы.

Так они пролежали до утра, прижатые к простыне стыдом. Никто (она и Матвей) не спал, каждый боялся пошевелиться, обнаружить свое присутст-вие. Она ждала, что Матвей подаст голос. Что-то скажет, что должны в таких случаях говорить раздетые и потные от стыда мужчины. Или молча встанет, оденется, уйдет. Может, надо было встать самой? Но она лежала, отвернувшись к стене. Чтобы не видеть Матвея, не видеть Сожженного, вообще ничего. Просто темная стена. Темная, постепенно более светлая.

К утру разболелось сердце.

Она всё-таки поднялась и поковыляла на кухню накапать себе чего-нибудь. Проходя мимо зеркала, отвернулась.

Экфрасис № 6

Они стоят втроем.

Чуть ближе к зрителю – двое, он и она. Она, в золотистом платье, пухлая, завитая. Платье с вырезом на груди… как это называлось тогда? Да, «декольте», она помнит. Вырез, то есть, да, декольте, прикрыт… прикрыто прозрачной… неважно как это называлось. Хорошо, пусть будет – накидкой. Прикрыто накидкой.

Второй мужчина стоит чуть-чуть за ними, прислонившись к старому дубу.

Они стоят втроем, двое мужчин, затянутых в эти, спасибо, она знает… фраки, да, фраки или сюртуки. Что такое, в конце концов, наряды? Просто способ спрятать свою наготу, родинки, беззащитность.

Итак, двое мужчин и между ними женщина.