Катехон

В феврале того же года был подожжен Рейхстаг. Нет, никаких редких картин в нем не было, да и пожар потушили быстро. Но пламя, невидимое пламя именно этого пожара вскоре охватит, обожжет, оближет всю Германию. В этом пламени будут гибнуть и картины, и дома, и люди.

Из этого пламени Германия выйдет в 1945 году обгорелой и изнасилованной. Остатки сил она потратит на свое восстановление, на питание (ей нужно будет питание), на дорогостоящую лицевую хирургию. Но уже без мыслей о мировом господстве. Разве что в виде снов. Темных предутренних снов, от которых она будет глухо стонать и просыпаться в поту.

Вам не кажется, что этот экфрасис затянулся? Тогда давайте поставим точку. Вот эту (.) Можно даже больше и жирнее (.)

Логичнее было поставить многоточие. Но Сожженный не любил многоточия.

Она не помнит, когда она показала ему эту картину. Репродукцию, конечно; ведь сама картина была уже мертва. Сожженный внимательно посмотрел на троих.

– Три – идеальное число любви. Чистой любви, – поглядел на нее.

Она сидела за столом; он стоял возле окна.

– Идеальное изображение такой любви, – подошел к ней, – рублевская «Троица». Там тоже есть дуб, помнишь? Только не слева, а справа.

– При чем здесь дуб? – Она подняла голову.

Он не ответил.

Филипп Отто Рунге. «Нас трое». Холст, масло (пепел). 1805 год.

48

Снова приносим извинения за неудобства в ознакомлении с текстом.

Временные неисправности, пока шел экфрасис, устранены.

Мы снова в самаркандском доме, внутри самаркандского утра. Того самого утра.

Она умылась, долго намыливая руки. Потом долго терла щеткой зубы.

Героически вымыла голову. Когда, накрутив на голову полотенце, вернулась в комнату, Матвея уже не было.

Она стала искать следы его ухода и не нашла. Даже собаки не лаяли. В ванной, занятая своей головой (плюс живот), могла просто не услышать.

Матвей исчез. Испарился, сгорел в невидимом пламени. Мог бы случайно забыть что-то. Постучаться к ней в ванную. Тук-тук, здравствуйте, козлята… Она бы, конечно, всё равно не впустила.

А Сожженный всё спал.

Она даже испугалась. Показалось… глупость, конечно. Так неподвижно, так мертво лежал. А может… Ну вот еще одна идиотская мысль. Что Матвей… Что Матвей его… Пока она там мылась. И поэтому так быстро и незаметно исчез. Не оставляя улик. Глупость, чушь. Еще раз посмотрела на Сожженного.

Обычный сон его всегда был живым. Лицо шевелилось, рот приоткрывался, в носу посвистывало. Теперь он лежал не так.

– Фархад!

Почему она позвала его старым именем? Почему не позвала, скажем, Томасом? Он любил это имя больше остальных. И экскурсантам так представлялся: Томас. На «Фархад» – мрачнел и уходил в себя. Зачем она так его позвала? Она не знала.

Он лежал, длинный и неподвижный. Звук его имени прошел куда-то мимо него и разлетелся мелкой акустической пылью.

Она смотрела на Сожженного. Потом наклонилась и прижалась лицом к его плечу.

Сожженный приоткрыл глаза.

Она молча поднялась и ушла в ванную, врубила на полный напор воду. Болело сердце. Очень болело сердце.

49

Они завтракали. Или обедали: доедали жаркое, которое приготовил вечером Матвей из дичи. Кто был автором жаркого, она не стала уточнять.

Оказалось… оказалось, у Сожженного был сильнейший приступ головной боли, вечером и ночью. Таблетки и даже укол (умел делать себе внутривенные) не помогли, вот и приехал раньше. На автопилоте, по его словам. А экскурсанты? Он пожал плечами, доел остатки жаркого, встал. Вокруг стола ходили собаки.

Он ничего не помнил. Как доехал, как вошел в дом. Как разделся и повалился на постель. Только боль.

Она хотела спросить, не «снилось» ли ему что-нибудь. Но не стала. Зачем?

– Вот именно, – зачем-то сказала вслух.

Сожженный посмотрел на нее, но промолчал. Остатки вчерашней боли еще тускло светились в его глазах.

Последующие четыре дня она постепенно отвыкала от Матвея и снова привыкала к Сожженному, к его рукам, голосу, разбросанной одежде. Снова училась трогать его руки, собирать его вещи, прижиматься к его плечу…

Новостей от Матвея не было. Никаких. Появился в ее жизни, покружился вокруг ее живота, облил нежностью, исчез.

Сожженный что-то чувствовал. Может, даже знал. А может (тут сердце начинало колотиться), вообще всё это подстроил. Глупость, конечно.

Отгоняла от себя эти мысли и гладила собак.

Новость пришла на четвертый день.

Вернулся Сожженный, молча снял обувь.

Она посмотрела на него и всё поняла.

Она знала это слегка виноватое выражение. С этим же выражением ей когда-то сообщили о смерти отца. Легкая виноватость живых перед умершими. Особенно перед внезапно умершими.

Сожженный постоял посреди комнаты под люстрой. Перекрестился. Лицо его казалось снова обычным, и это было еще хуже.

– Мат… – Она сглотнула. – Что-то с Матвеем?

– Да, – сказал он. Помолчал. – Погиб на охоте, в горах.

Назвал место, где его нашли. Сообщил какие-то подробности. Она молча слушала.