Катехон

Возле магнолии стояла худощавая женщина, что-то раздавала.

– А вот и сестра по разуму, – сказал Сожженный.

Когда поравнялись с ней, женщина быстро улыбнулась и сунула листок.

Отойдя немного, прочли.

«Экскурсии! Знаменитое грузинское застолье с национальными блюдами и, конечно же, с вином, чачей и тостами тамады! Конкурсы и призы! Возможность приобрести местный мёд! Танцы в исполнении местного коллектива! Поход в субтропический лес! Регион Имерети – лидер застолья в Грузии!»

– Не выбрасывай, – сказал Сожженный. – С душой написано.

Она и не собиралась выбрасывать. Почему бы не поехать, раз море закрыто?

Посмотрев на Сожженного, отказалась от этой идеи.

На пляже сидели редкие голые люди и смотрели на волны. Тут же вертелись спасатели и следили, чтобы никого не пришлось спасать. Вежливо, но твердо отгоняли от волн. Ходила бабушка в марлевой косынке и с корзиной. «Семечкеби…» А вот еще одна красивая волна. И вон еще. Достала хэнди.

– Печальное место, – сказал Сожженный.

– Завтра волнение будет меньше, – сделала снимок.

– Да нет, просто – печальное. Попытка вернуться в первозданный рай.

– И что тут печального?

– Только то, что невозможно. И чем старательнее имитируют это возвращение, тем грустнее это со стороны.

– Вот именно: со стороны. Скажи, завидуешь.

– Кому? Ему? – Сожженный показал взглядом на пузатого мужика в красных трусах. – Или ему? – скосил глаза на бродившего чуть подальше сутулого подростка. – Или им? – на двух женщин в одинаковых соломенных шляпах.

– Всем, – сказала она.

И ушла переодеваться на встречу. А он остался бродить. «Общаться со стихией». Пусть общается со стихией, а она пойдет общаться с приятными людьми.

Оглянулась. Он стоял неподвижно и смотрел на волны.

Как они посидели с одноклассниками? Посидели. Поорали в караоке. Услышала много приятного и мотивирующего. «А кто муж?» – «Гений». – «Понятно. Который много думает и мало зарабатывает…»

Вернулась под утро, «гений» спал. Ну и хорошо. Лениво стянула с себя платье.

Экфрасис № 8

Монах – или не монах… Темная одежда. Сидит на каменной плите. К плите прислонена неоконченная скульптура лошади. И крест, тоже каменный, с отколотой перекладиной. Правее – еще что-то похожее на надгробный памятник.

Кладбище? Чуть дальше, в глубине, разрушенное здание. Церковь? Тихо пасутся овцы, торчат старые деревья. Тоже, возможно, мертвые. Рядом с овцами собака. Может, не монах, а пастух? Главное, конечно, небо: коричневатое, пустое… А это что за росчерки на нем? Облака? Время суток непонятно. Не ночь. Утро, день, вечер?

Они забежали сюда, когда обрушился дождь.

Дожди в Батуми не шли – они рушились, падали, валились, как пьяные… У нее был зонт; Сожженный свой, как всегда, забыл. Хотя от таких ливней зонт не спасает, ничего не спасает. Только спрятаться, как они сейчас. Забежали в музей.

Сожженный тут же сообщил, что не любит музеи. Но вспомнив про ливень (шум был слышен и здесь), стал послушно осматривать картины.

Эта находилась на втором этаже. Сожженный быстро подошел к ней. Словно проснулся. Она тоже подошла, спокойнее.

Картина была большой, больше остальных.

Покружив возле нее, Сожженный заглянул в табличку справа.

Омар Качкачишвили. «Вечность», 1984.

– Знаешь этого художника?

Она помотала головой.

– Интересно. – Сожженный снова смотрел на картину. – Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый.

– Оруэлл, – кивнула она.

С намокших волос упала на подбородок капля.

– Не думаю, что он его тогда читал… – Сожженный снова глянул в табличку. – Но бывают совпадения. В восемьдесят четвертом время действительно остановилось. Смерть Андропова, приходит Черненко, тоже ощущение такое, что вот-вот…

– Меня тогда еще не было. – Она слегка зевнула.

Ей не было скучно, просто ночь с одноклассниками, караоке, теперь этот ливень.

– Я был школьником. Один портрет в траурной рамке, другой портрет в траурной… Гвоздички рядом… Абсолютная власть держится на идее бессмертия. А когда она начинает умирать на глазах, один за другим…

Она достала из сумки хэнди, прицелилась к картине.

– Хочешь сфотографировать вечность?

Она отошла, пытаясь уместить картину целиком. Мешала скульптура, обнаженная женщина с гроздью винограда. Сняла со скульптурой. И с Сожженным, пока не видел.

– Неверно представлять вечность как кладбище, – говорил Сожженный. – Кладбище – это карикатура вечности. Только несмешная.

Она машинально кивала.

Попетляли еще немного по музею, шум дождя угас.

На улице всё было мокрым и светлым. Особенно деревья. Пройдя базарчик, купили яблоки и чурчхелу.

Ночью ей приснилась та картина.

Было тяжело, немела рука. Сожженного будить не стала: вдруг снова ее не узнает.

68

В Турции стало хуже.

Хотя всё было прекрасно. Погода, море, гостиницы. Музеи. И еще куча прекрасного, удобного и вкусного, ставшего вдруг бессмысленным.

Сожженный почти перестал ее узнавать.