Катехон

…Довольно скоро волнение улеглось, море отступило. Берег был оцеплен, стояли полицейские машины, две бело-красные Deutsches Rotes Kreuz, еще какие-то. Из съемочной группы нашли пока только девушку в белой ветровке. На вопрос об имени ответила: «Анна», на остальные вопросы тряслась и молчала.

Кто-то из спасателей обратил внимание на медную сандалию в мокром песке, выброшенную морем. Ее сунули в пластиковый пакет и унесли.

91

Волна разула его и едва не смыла трусы. Но кто бы мог увидеть его сейчас? Никто. От кино – никто. Улыбнулся этому случайному палиндрому. Хотя те, на берегу, они не «кино», а «теле»… Если они там еще остались.

Без сандалий двигаться легче. Он уже плыл. Правда, мешала сумка, но он не мог ее бросить. Волны перестали тревожить и подкидывать его; он мысленно убрал их. Убрал и волны, и само море.

Он плыл над песком. Как тогда, по дороге из Хивы в Нукус. То слегка приподнимаясь, то снова погружаясь в его плоть, горячую и сухую.

Неподалеку стояла Анна и наблюдала за ним.

92

Теплая середина осени. Прошло несколько лет.

В Самарканде, на берегу Сиаба, сидели два друга и разговаривали.

Вначале видны их спины, потом руки, лица. Разговор пока не слышен; только мокрый шорох реки и отдаленный гул города.

Когда-то, в конце прошлого столетия, они часто сидели здесь. Потом уехали. И всё изменилось. Теперь здесь ни травы, ни тех больших деревьев. Только река еще на месте.

Об этом они и говорили, когда появился звук.

– Да, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– А Фара бы сейчас сказал, что можно. Можно войти. Только вот никакого удовольствия тебе это не доставит.

– Вот и спросим его завтра.

– Думаешь, ответит?

Они пообедали в чайхане неподалеку и теперь испытывали сонную и слегка печальную сытость.

Один приехал из Греции, другой из Германии. Оба были здесь уже несколько дней, успели набродиться по родному чужому городу. Завтра им предстоит новая поездка.

Когда они собирались здесь в конце 80-х, их было четверо. Были еще Еврей и Фара. Грек был чистокровным греком, сыном политэмигрантов. Немец – немцем, из поволожских. Еврей – понятно кем. И все они были самаркандцами. И Фара. Хотя кем он был, непонятно. Таджиком, узбеком, русским. Туманно намекал на немецкого прадеда.

В начале 90-х они разбежались по своим историческим родинам. А Фара остался «сторожить Самарканд», как он сам писал. Да, между ними шла переписка, звонки; Фара был для них Самаркандом. А потом Самарканд стал как-то бледнеть… И Фара стал бледнеть. Реже отвечал на письма; голос в трубке звучал всё более отдаленно. «Да… Ага. Да…» Потом совсем замолчал, выпал из дружбы. Тоже успевшей побледнеть.

О его диагнозе они не знали. Даже не знали, что какое-то время он жил в Эрфурте, если это можно было назвать жизнью. Немец жил в Веймаре, совсем рядом, работал в частной клинике. Грек жил в Салониках.

Завтра они должны ехать к нему, к Фаре. Почти полдня туда, полдня обратно. И с непонятным результатом.

– Помнишь, как ты здесь местных прогнал? – спросил Грек.

Немец усмехнулся. Река поблескивала на солнце.

93

Как он тут оказался, он не помнил. Он мало что помнил. Мало что говорил. Его языком стали деревья и травы, которые он выращивал. Еще молитвы. Они непрерывно пульсировали в нем, проходили сквозь него, уходили куда-то вверх. Или вниз, в песок.

Песок был везде. Песок был его временем, его мыслями. Его собеседником. Его голосом.

Иногда приезжали люди. Они привозили ему еду и почти всю сами съедали. Он молча благодарил их. Часть остатков потом съедал, часть отдавал птицам. Здесь было много птиц и змей.

Когда он первый раз здесь проснулся, здесь не было ничего. И было всё. Ничего и всё. Песок. Небо. Небольшой холм, возле которого он открыл глаза. Утром и ближе к вечеру холм давал небольшую тень. Тень здесь была богатством. Тень и вода.

Неподалеку было озерцо. Он запустил в него ладонь. Вода была соленой, но он был рад ей. Он был рад всему. Умыл лицо и пошел дальше. Солнце жгло голову.

Он вернулся к холму, но тень от него успела исчезнуть. Зато он нашел спортивную сумку. Вокруг никого больше не было – он понял, что сумка принадлежит ему. В ней была небольшая саперная лопатка, кусок лепешки, бутыль с водой, зажигалка, свеча, какие-то вещи, лекарства. И череп. Повертел его в руках и положил на песок.

Помолившись, съел лепешку. Запил тремя глотками воды. И стал рыть песок возле холма. Он рыл себе землянку, чтобы прятаться от солнца.

Руки быстро устали. Он лег и накрыл голову пустой сумкой. Он ничего не умел, нужно было учиться всему. Искать хворост для костра. Поддерживать огонь. Жить в этой пустоте. Просто жить.

На следующий день приехали люди и стали помогать ему. Трое мужчин. Для женщин было бы тяжело. К тому же их присутствие могло бы обидеть Анну.

Со временем он стал добрее к ним. К женщинам. Он почувствовал, что Анну их приезды не обижают. Они стали иногда приезжать к нему вместе с другими. К тому же он не монах, хотя и думал об этом. О чем? Обо всем. И о деревьях.