Катехон

Зимой он переберется в дом. Прежняя зима была холодной, без дома он бы не выжил. Иногда скрывался в нем и летом, в самый зной. В остальное время пользовался домом редко. Селил в нем гостей. Тех, кто приезжал помочь с садом.

Приезжали из города. Называли себя его родственниками, учениками, еще кем-то.

Приезжали из кишлака. Там до сих пор не решили, считать его святым или нет; на всякий случай помогали.

Приезжала съемочная группа на белом микроавтобусе.

Приезжал местный хаким, постоял среди деревьев, осмотрел бахчу. Осторожно пожал руку и уехал.

Приезжали иностранцы. Фотографировались. Уезжали.

Со всеми он молчал и улыбался.

Даже когда приезжали эти. Они тоже потом приезжали. Показывали какие-то документы, разрешения, печати. Что его нужно поместить в психиатрическую клинику. Что он незаконно присвоил земельный участок. Что здесь разведано месторождение газа и он обязан немедленно освободить… Повторяли свои угрозы, всё громче. В ответ он улыбался и повторял молитвы, всё сильнее. Они на какое-то время уходили…

Он стал человеком сада.

Человеком сада и молитвы.

Кто-то из приезжих сказал, что видел его сад с самолета. Пустыня. Пустыня. Маленькое зеленое пятно. И снова пустыня.

Он стоял на пороге дома, дверь была приоткрыта. В последнее время он много думал об этом. О саде.

В прежние годы он почти не думал о нем. Просто сажал, поливал, вскапывал, прививал, следил за грунтом. Саду угрожало всё. Песок. Воздух, расплавленный летом и оледенелый зимой. Песчаные бури, нехватка воды, ее соленость. Сад выстоял. Выстоял, выжил каким-то чудом. Стал виден с самолета. Зеленое пятно. И холм. Да, холм стал за эти годы выше. Он потихоньку насыпал его, придавал правильную форму.

Но ведь… Но ведь сажал он его не для этого. Не для того, чтобы приезжали люди и пытались ему помочь. Чтобы съемочная группа снимала, как он подстригает розы. Чтобы сад был виден из самолета. Не для того.

Он сажал этот сад для Анны.

Этот сад и был Анной. Ее цветущим и живым портретом.

Он не помнил, как она выглядела, как она улыбалась, какой у нее был запах. Теперь она выглядела так, как выглядит этот сад. И запах сада был ее запахом. Сейчас это был горьковатый запах палой листвы и хризантем. Он взял грабли и стал собирать листву. Ее можно было использовать как удобрение.

Когда-то он планировал устроить особый сад-катехон; даже продумывал, какие именно растения посадит и будет выращивать. Здесь, в пустыне, он отказался от этой мысли. В конце концов, всякий сад есть катехон, живая неподвижность. И еще одно он понял здесь. Катехон находится не вне, а внутри. В самом нутри сердца. Простая, очевидная мысль. Ради которой стоило прожить длинную и не очень полезную жизнь.

Давило голову. Болела она здесь редко, очень редко. Он посмотрел наверх. Похоже, готовился дождь. Он подошел к часовне и потянул дверь. Надо было протереть полы. Поменять свечи, почистить иконы.

Проводить сюда электричество он не стал. Когда приезжал кто-то из батюшек, обходились свечами. Он исполнял обязанность пономаря, освоенную еще в училище. Только читать не мог и петь. Остальное всё как-то помнил.

Иконостас расписывал иконописец из города. Хорошо расписал, не пестро. Трудность возникла только со святой Анной. Художник поначалу не понял и отказывался. Но Сожженный молча настоял на своем.

Сейчас он смотрит на этот образ.

Святая Анна была написана по образцу «Шоколадницы» Лиотара.

Только одеяние было слегка изменено. И держала она перед собой не чашку, а свиток. И фон был золотистый.

Слегка увлажнив тряпку, он стал протирать пол.

98

«За день до его операции у нее случился сердечный приступ. Ее привезли в ту же клинику. По ее просьбе Сожженному ничего не сказали. Он, скорее всего, ничего бы и не понял, его состояние тоже было тяжелым. В одной клинике они находились вместе всего день. В разных отделениях, на разных этажах…»

По экрану прошла небольшая рябь. Изображение ненадолго замерло.

Немец зевнул, зевнул Грек. Выезд был ранним.

«На следующий день приступ повторился. Врачи не смогли…»

– Не желаете подкрепиться? – зашуршал пакетом священник.

– Давайте, отче… – кивнул Грек. – Третий раз этот фильм смотрю.

– Я, наверное, десятый, – священник протянул кусок пирога. – Наизусть уже знаю.

– Может, сказать, чтобы выключили?

– Так он тогда музыку поставит. Я один раз так ехал. Такую музыку, что лучше уж… «Разорви мое сердце, насыпь туда перца…»

– «Побольше перца!» – подпели с заднего сиденья.

– Побольше… Поменьше… Водителям же скучно, тяжело вот так… Им звуки какие-то нужны.

– Ладно, – кивнул Грек, – пусть будут звуки. Интересно, скоро уже приедем?

Перекрестившись, принялся за пирог.

«Она завещала Сожженному все остававшиеся у нее средства, – ожил экран. – Что касается себя…»

– Скоро, – откликнулся Славянин. – Или нескоро. Всё зависит от нашего восприятия. Как писал Сожженный…

«…Когда Сожженному передали череп и урну, он долго не мог понять… А когда понял, то замолчал».

– Опять бомбят! – Немец резко отложил смартфон.

– У вас ловит? – обернулся Славянин.

– Нет… Утренние новости, какие успел закачать.