Катехон

– Да, скоро вся Земля превратится… – сказал Славянин. – И единственный, кто мог бы как-то весь этот идиотизм остановить, прячется в пустыне.

– А может, он и останавливает. – Грек доел свой кусок пирога и вытирал влажной салфеткой руки. По салону пошел сладковатый химический запах.

– Катехо́нит?

– Да. И другие…

Грек хотел рассказать, как недавно ездил на Афон… Поглядев на Немца, раздумал. Сложил салфетку и убрал в рюкзак.

Немец что-то почувствовал. Или просто был раздражен новостями.

– Какие «другие»? Монахи твои, что ли?

– Начинается… – вздохнул Грек.

– Нет, ты скажи, монахи войны останавливают?

– Да. И монахи.

– Да они же первые ее благословляют… Не, ну смешно просто! – Немец повернулся к священнику. – Святой отец, на минуточку! Молитесь вы «о властех и воинстве»? Я же за всеми этими вашими… слежу. Молитесь о вооруженных силах?

– Молимся, – ответил священник. И повернулся к окну.

Солнце то выходило, то снова исчезало; облака стали гуще и темнее.

На экране Сожженный медленно окапывал кусты роз.

Немец прикрыл рот и зевнул.

– Вы не обижайтесь, – погасил зевок и поморщился. – Не люблю, когда на словах свечки, пение, «Господи, помилуй!»… А на деле – вот! – потряс смартфоном. – Двенадцать погибших, двое детей! И церковь не только не выступает против… но еще и официально благословляет. Молится… чтоб детей убивали.

– У вас есть сыновья? – посмотрел на него священник.

– При чем тут?.. Ну сын, да… Помнишь, – повернулся к Греку, – он к тебе тогда заезжал? Потом еще твое вино рекламировал. Зигфрид.

Грек неопределенно улыбнулся.

– Он служил в армии? – помолчав, спросил священник.

– У нас это не требуется. Всё добровольно.

– А если б решил служить, если бы отправили воевать, вы бы молились за него?

– Я агностик.

– А если бы были верующим? Молились бы о единственном сыне, который воюет?

– «Если бы… если…» Молился бы… наверное. Но не чтобы он всех убивал, и мирных, и всех… а чтобы его самого не убили.

– Мы тоже не молимся, чтобы они всех убивали. А чтобы Господь сохранил их. Прежде всего их душу. Чтобы дал им разум и силы даже в самом… в самой… не терять своего христианского, человеческого естества. Не озвериваться. И не обесиваться.

– Предположим, – усмехнулся Немец. – А оружие, ракеты зачем освящать? Тоже – чтобы свое христианское естество не потеряли?

– Так ракеты же люди запускают, которые тут же, на молебне… Это в магии так: принес какому-нибудь шаману стрелу: прочти заклинание, чтобы она врага поразила.

– А у вас не так?

– Нет. Молитва, она… это призывание Бога. Чтобы всё было по Его замыслу. Не по нашему, а по Его. Да, в нас сидит грех, да, мы, Твои создания, не можем без насилия, без войн. Всё это следствие греха, а войны – это еще и умножение греха. Но мы молим, чтобы Ты не оставлял нас. Не бросал, не оставлял одних со всеми этими орудиями, со всем этим диким железом… – Священник перевел дыхание и обернулся к сидевшим сзади: – Простите, наверно, мешаем вам фильм смотреть?

– Нет, – ответили оттуда. – Интересно. А фильм уже кончился.

По экрану ползли титры.

– Интересные рассуждения, – сказал Немец. – Тоже спорно, но хотя бы… А почему церковь это не объявит официально, не объяснит?

– Так церковь не политическая партия, не министерство, чтобы по политическим вопросам какие-то официальные… делать. Пусть этим мирская власть занимается. А церковь – она… Она – что? Жена, кричащая от болей и мук рождения. Так о ней в Апокалипсисе. Видели женщину в муках рождения? Какие уж там официальные…

– Видел, и больше, чем все тут вместе взятые. – Немец снова усмехнулся. – И Апокалипсис ваш читал, интересная книжка… Простите, отец, мы, медики, народ не слишком верующий. Особенно гинекологи. У нас там… свое богословие. – Рассмеялся, закашлявшись.

– Я же просил тебя, – сказал Грек. – На, запей…

– Не надо. – Немец отвел руку с бутылкой. – Осознал. Приношу извинения. Хотел только спросить вас, отец… – Еще раз кашлянул. – Хотел спросить: вот вы мне сейчас говорили о том, в каком смысле церковь молится о воюющих… это такое общее мнение или только ваше, личное?

– Не знаю, – Священник помолчал. – Я ведь тоже был в сомнениях насчет войн. Потом как-то был тут, у Иоанна…

– У Фары, – тихо пояснил Грек.

– Я в курсе, – еще тише сказал Немец.

– …и задал ему этот вопрос. После причастия мы сидели, он меня чаем поил, у него очень вкусный чай, с травами. Ну, он мне всё объяснил.

– Он же не разговаривает. Знаками, что ли?

– Нет, зачем? Просто посмотрел. Еще… чая мне долил. И я понял. Всё вот тут, – слегка похлопал себя по лбу.

– Так это, получается, его мысли были?

– Ну, если бы только его, то я бы их… не услышал в себе. И не понял.

Немец дернул губой:

– Гипноз. Внушение. – Посмотрел на Грека. – Раньше у Фары такого вроде не замечалось. Или – как это у вас называется: святость?

Священник неопределенно мотнул головой и снова стал глядеть в окно.

На заднем сиденье, судя по звукам, обнимались. Кто, интересно, с кем? Какая разница… Немец зевнул и прикрыл глаза.