Катехон

Вместо дремы пришли воспоминания. Как после одной из долгих бесед за полночь они купались голяком в Сиёбе. Потом пили белое вино, непонятно откуда взявшееся (вино в то лето постоянно откуда-то бралось); Фара нервно рассказывал про соседскую девочку, к которой в трусы залез скорпион и ужалил ее «вот туда, врубись, прямо туда…».

Или другой эпизод, поход в горы. Все с девушками, Фара – один. В результате уже через день Фара у кого-то отбивает девушку, настолько аккуратно, что тот, у кого отбил, даже не обижается. У кого, кстати? У Еврея? Неважно. И в какой-то момент Фара уединяется с ней в палатке. Тоже аккуратно, никто не замечает, сидят и орут под гитару. А палатка шевелится и вздыхает, и отблески костра на ней.

И теперь, значит, он святой. Или почти святой.

И для этой святости этому бабнику нужно было удалить часть мозга… Хотя, по факту, бабником, скорее, был не Фара, а он сам, Немец. В то свое первое взрослое лето, когда появились первые свободные деньги, он подрабатывал помощником шашлычника. Днем насаживал на шампур мясо, а ночью… (Немец вздохнул.) А теперь он зачем-то едет смотреть, во что превратился этот голый болтун, плававший в ночной воде Сиаба. Который за эти годы не вспомнил о нем, ни тут, ни когда был в Германии. Почему едет Грек, понятно. Приложиться к живым мощам, вон, уже губы приготовил… А он?

Немец открыл глаза.

Священник спал, Грек читал молитвослов. Славянин развернул карту и что-то показывал водителю, тот мотал головой. На заднем сиденье молча держали друг друга за руки. Солнце исчезло, небо стало пепельным.

99

Молитва шла тяжело. Мысли отскакивали то на сад, то на гостей, которые где-то всё ехали и кружили, то на что-то тревожное, вспыхивавшее в душе молнией.

Он поднял глаза.

По иконе святой Анны медленно текла капля.

Он подошел и потрогал ее губами. Соленая.

Здесь всё было солоноватым, даже яблоки немного. Хотя гости их хвалили.

Не сводя глаз с иконы, он подошел к Месту. Опустился на колени и провел рукой.

Здесь была зарыта урна с пеплом. Урной он никогда ее не называл, только чашей. Чашей, из которой он никогда не выпьет. Чашей, из которой он пьет постоянно – невидимую, несоленую, прозрачную воду.

В ней был пепел Анны. Так ему объяснили. И еще в ней был пепел ее книги. Той книги, которую она писала все эти годы. О Германии и России. Говорят, незадолго до приступа она завершила ее. Распечатала. И сожгла, листок за листком. Она считала, что книга о Германии и России теперь больше никому не нужна.

Пепел от нее хранила в жестяной банке из-под кофе.

Она завещала себя кремировать; пепел смешать с тем, в банке. И передать Сожженному. Она была почему-то уверена, что он переживет ее. А череп… Да, ее череп.

Она всю жизнь любила пространство, широкое, пустое. Любила и боялась. Боялась и любила еще сильнее. На этой любви была построена ее жизнь. Ее странный брак с Сожженным, непонятный до конца ни ей, ни ему. Она задыхалась в себе, в своих мыслях, задыхалась от пустоты. И тогда пришел Сожженный и заполнил ее собой.

Их брак продолжается. Здесь, в беспредельной пустоте и молчании. Она стала садом, плачущим и смеющимся на ветру. Как сейчас. А он – ее молчаливым садовником. Выращивавшим сад на ее пепле.

Дул ветер, сад послушно облетал. Каждое утро он собирал листья и закапывал.

Он прислушался к шуму ветра.

Звук машины. Замер где-то возле рощицы карагачей. Хлопнула дверца.

100

Это были гости. И не гости. То есть гости, но не те.

Их было четверо, как обычно. Двое выносили из грузовичка какие-то баллоны.

С ним поздоровались. Осведомились о самочувствии.

Он молчал. Что будет на этот раз?

Он стали подсоединять к баллонам шланги.

– Сезонное опрыскивание против вредителей… – Главный, в темных очках и пятнистом камуфляже, доставал бумаги. – Вот распоряжение, все садовые участки должны быть подвергнуты…

Сожженный медленно помотал головой.

Стал читать про себя молитву.

– Ну зачем… – Очки поморщились. – Пшик-пшик – и всё.

Он отвернулся и встал на колени. Стал молиться громче, раньше это помогало.

– А сейчас не поможет, – услышал сзади. – Документ у нас посерьезнее. Вы бы хоть заглянули.

Остальные, нацепив баллоны, начали опрыскивание. Потянуло едким и кислым.

Он поднялся. Тот, в черных очках, стоял, помахивая бумагой.

Сожженный заглянул в нее. Медленно начал читать: отвык от букв… Дочитав, помотал головой. Он этого не подписывал.

– Подписывали. Пусть не кровью. По́том, спермой, слюной… какая разница? Просто палец приложили. Главное, просили ее и получили.

Нет, у них он ее не просил.

– Просили. Хотите сказать, что она просто так вас вдруг полюбила? Так, что всё бросила, и Германию, и работу… и замуж за полуинвалида. Нет, вы серьезно?

Опрыскав яблони, перешли на орешину. Кто-то принес музыку.

– И, главное, для чего вы ее себе просили? Для эксперимента. Для философского эксперимента. И не только ее. Тут… тут целый список. Вы же никого из них не любили. Только экспериментировали. Наблюдали. Анализировали. Тут всё написано, читайте.

Сожженный не стал смотреть. Бросился к орешине, пытаясь заслонить ее.

– Не мешайте работать! Мы вас предупреждали…