Катехон

Этот, с монетами и весами, был крещеным евреем. Или крещеным арабом. Он чувствовал деньги. Умом, сердцем, кожей, темными волосками на ней. Понимал их негромкий и властный язык. Их тяжелую, осязаемую поэзию.

А она, судя по круглому, неяркому лицу, была местной уроженкой. Набожной дочерью Фландрии или Северной Германии. Она умела читать книги и слушать лютню. Умела слушать мужа с тем спокойным вниманием, которое льстит книжным мужчинам. Она привыкла к нему, к его смуглому лицу и чуткому телу, к его пальцам. И к черному огню страха, который он вывез вместе со шкатулкой с монетами из своей Испании.

И он привык к ней. К тишине и покою, которые исходили от ее чуть сонных глаз, от ее книг, от ее маленькой груди. Привык и полюбил. Полюбил и привык.

Квентин Массейс. «Меняла и его жена». Холст, масло

.

10

Она заскучала в Эрфурте.

Эрфурт был, в принципе, неплохой городок. Даже – город. Нет, всё-таки городок.

Ей стало в нем тесно, как в школьной форме, которую носила в батумской школе номер семь. Форма была красивая; «московская», говорила мать. «Нет, она тебе еще как раз…» А она в ней томилась и потела; возвращалась из школы мокрая, как лягушка.

Так и Эрфурт. Красивый эрфуртский Эрфурт. Фрукт. Торт. Ей было тесно в нем, среди его марципановых домиков и карамельных закатов. Ей было липко и тесно.

Она, впрочем, их уже и не замечала, домиков и закатов. Пригляделась, притерлась глазами. Когда долго живешь среди одних и тех же мертвых кондитерских украшений… Она перестала гулять ночью. Так, выходила иногда. Город был хорошо освещенным, привычным и тесным.

У нее была, вероятно, особая форма клаустрофобии.

Она была из породы пожирателей пространства. Ей было нужно, чтобы оно вертелось вокруг нее, обдавая своими ледяными, теплыми, горячими ветрами. Прожигало своим пестрым огнем. Может, это было связано с ее детским Батуми и морем. Да, моря как такового она не любила. Но само пространство с темной водой, воздухом и облаками… Вода шумела, облака двигались, рвались и темнели. Она стояла и смотрела на них. А они смотрели на нее. Своими воздушно-капельными… глазами… зрачками.

А может, эта тяга была от донецких степей. Пыльных степей, куда ее отправляли пару раз на лето. Сухих и жарких, с пирамидами терриконов. («Что это?» – «Это наши терриконы».) Там жила сестра матери, теть-Шура, такая же шумная и звонкая, как мать. Теть-Шура красила ногти на ногах малиновым лаком. Теть-Шурин голос; запах ацетона, которым сводила остатки лака, и звенящее от сухой жары пространство в терриконах.

Или всё-таки это была отцовская кровь – бодрая кровь немцев-переселенцев, бежавших от своих тесных фахверковых домиков, от своих городков в огромный мир, который предстояло обжить, онемечить и не понять?

Она встречала следы этих переселений.

Она встречала их в Израиле: в теплых и влажных сумерках Хайфы, напоминавших батумские сумерки. Она ходила по Мошава Германит. Вглядывалась в домики, построенные немецкими протестантами-темплерами; не путать с тамплиерами. А когда была в Парагвае, нарочно заехала в Нуэва-Херманию. Но там уже от немецкой колонии ничего не осталось, кроме гордого и глупого названия… Это была идея Бернарда Фёрстера, женатого на сестре Ницше Элизабет. Переселиться в Парагвай, выращивать под гиацинтовым небом Южной Америки чистую арийскую расу. От затеи осталось только имя, «Новая Германия». Нуэва-Хермания. Побродив по городку и попив мате, она уехала.

И конечно, в России. Сколько их сюда двигалось, на кораблях, на бричках, каретах, а то и пешеходным образом, этих немецких крестьян, немецких ремесленников, дворян, священников, с семьями и поодиночке, трудолюбцев и лентяев, с благочестиво сложенными ладонями и с атеистической ухмылкой… Сколько их было, опьяненных этими пространствами, этой необжитой пустотой и безмолвием…

«Ни один город не может построиться и ни одна страна не может образоваться без немцев. Пример: Россия и Америка. Немцы в гражданской жизни нужны как часы, как весы, как аршин… и… как совесть! Да, как совесть! Воля ваша, а с немцами жить если не слишком весело, зато покойно и безопасно» (Фаддей Булгарин, 1835 год).

Из Эрфурта прямых рейсов не было, она летела из Франкфурта. На сердце было свободно и пусто; ноги упирались в чемодан на колесиках, в спину приятно давил рюкзак. Она ехала подготовленной. У нее был русский язык, почти русская внешность и где-то сорок книг, прочитанных по русской истории. Свои русые волосы она заплетала в косу.

11