Кавказские евреи-горцы (сборник)

Кай-Булакская щель как разом началась, так же разом и кончилась узким выходом в нагорную долину. Мы оставили внизу густые туманы и по узкой тропинке поднялись на ближайшую вершину. Ясный месяц уже стоял над плоскогорьем, серебрившимся вдали; серебрилась и мгла внизу, серебрились и скалы под его ласковыми лучами. Только глубокие долины казались черными падями там, где туман не заполонил их совсем.

– Хороший аул был!

– Что, где? – опомнился я.

– Куда едем… Большой аул был… Теперь пустеет.

– Неужели никого не осталось?

– Ну! Кому и быть? Целым джамаатом поднялись люди и пошли. Большая часть саклей разрушена теперь, другие сожжены.

– Кто ж их жег, горцы?

– Горцы? – И Магомед-оглы с негодованием оглянулся на меня. – Разве мы станем жечь колыбели наших детей и могилы своих отцов? Под этими кровлями росли мы сами, кто ж решится уничтожать их? Пусть ветер да дождь уничтожают, пусть их время рушит. Старость для всякого есть, как для человека, так и для сакли! Нет… во время войны сожжено… Много аулов сожжено было… Аулы уничтожены, разрушены, сожжены… А те, кто жил в них, давно на чужбине, и ни следа от них, точно их и не было.

Только десятая часть выселившихся в Турцию горцев осталась в живых. Все остальное погибло рассеянное, изголодавшееся. Ни в чьих преданиях, ни в чьей песне не останется памяти об исчезнувшем народе, и скоро, проходя мимо его могил, мимо этих безмолвных и безлюдных аулов, никто не будет знать, какая жизнь кипела на этих обрывах, под этими плоскими кровлями, какие сердца бились там и каких суровых драм были молчаливыми свидетелями эти раскидистые дубы и каштаны. А между тем легендой без слов, духом легенды веют эти каменные вершины, так красиво вырезавшиеся на лунном свете, эти темные и серые ущелья, эти заповедные леса. И только когда из массы дикой поросли вдруг вырвется нежданно благоухающий розовый куст и аромат белых лилий встретит вас в чаще боярышника и плюща, – вы поймете, что здесь когда-то жило целое племя, сильное и мужественное, – племя, разом исчезнувшее с лица земли, как исчезает дым, рассеиваемый ветром, как исчезает тень от тучки, пробежавшей по небу, как исчезает зыбь на морском просторе. И тихо колышутся эти чудные цветы, и едва-едва шелестит их листва, точно робко жалуется она вам на эту стихийную смерть, смерть целого народа.

Тропинка круто свернула направо, теперь нам пришлось ехать в тени. Лунный свет ярко бил на обрывистый спуск с горы, вырывая его из мрака. В одном месте он делался отвесным. Громадные массы камня, точно сложенного здесь циклопическою стеною, падали вниз вертикально, серебрясь и выступая на свет каждою своей выпуклиной, каждым углом и изломом. Отвесная стена скоро переходила в выпуклую, она уже висела над долиною. Страшно было смотреть на эту горбину, думалось, вот-вот и она рухнется вниз всею своею грузною, тяжелою массой. И вдруг я приостановил коня и с чувством, близким к восторгу, уставился на эту твердыню.

Прямо на ней, на этой горбине, висевшей над долиною, точно гнезда ласточек висели сакли. Кто и как их прилепил сюда? Голова кружилась еще внизу, что же должно быть там, на этом словно вздрагивающем карнизе? Прямо с отвеса горы выступала плоская кровля и упиралась в такой же выступ пола. Кровля поддерживалась деревянными столбами, пол был утвержден на балясинах, укрепленных вкось в расщелины скалы. Это была только галерея, веранда, балкон. И таких балконов были сотни, прямо из горы, прямо на отвесе. Самое жилье или выдолблено в скале, в отвесе, или вровень со стеною отвеса возведено над карнизом. Ласточкины гнезда под кровлей колокольни, гнезда, свитые на стенах развалин, жилье каких-то воздушных существ, птиц, что ли, – короче, что хотите, только не аул, не село, не обитель человека. Что-то волшебное, призрачное, одуряющее, что-то похожее на сон, далекое от действительности. А этот лунный блеск, выхватывающий ласточкины гнезда из мрака, этот лунный свет, который точно курится на их плоских кровлях, свет, обращающий деревянные жерди в серебряные колонны, разделившийся камень – в матовые глыбы, свет, на котором только черными трещинами или зевами кажутся входы в сакли и окна их… А еще выше, над этим воздушным аулом, над этими гнездами, унизавшими выдавшийся карниз, величаво дремлют голубоватые вершины гор, подернутых серебряною пылью, крутые, безлюдные, скалистые. Едва-едва ложатся на них тени от впадин и склонов, но этот общий колорит без оттенков, однообразный, рисующий только их профили, делает их еще величавее, еще грандиознее.

Смотришь – и тянет туда, и манит, и в то же время кружится голова и замирает сердце. И чудно-очаровательным кажется царство этой лазурно-серебряной ночи. И жаль дернуть уздечку, жаль ступить вперед на шаг, жаль потерять из глаз этот поэтический сон! Ведь знаешь, что с новым поворотом такой же величаво-прекрасный пейзаж развернется перед тобою, но больно расстаться с этим, к которому привязалось сердце, как будет больно расстаться с тем, который встретит меня на повороте.

– Что это? Какой аул?

– Там ночевать будем.