Кавказские евреи-горцы (сборник)

В сакле уже горел камин и в огне его пыхтел и ворчал маленький котелок. Точь-в-точь лапландская ступа; из грубого камня сложено устье камина, глиняная труба доходит до крыши. Закрывают ее также доской, придавливая ее камнем. Одно неудобство в этих саклях: в нее не входить, а вползать приходится. Дверь низенькая. А из комнаты в комнату еще и того хуже: какие-то норы, звериные лазейки. Зато чисто очень. Стены, видимо, смазываются часто известкой, глиняный пол убит плотно, и на нем нет никакого сора. Разная посуда так и блестит на полках, высокие кувшины по углам с изящной резьбой. Есть и серебряные, те на виду красуются вместе с громадными медными подносами, на каждом из которых легко могла бы поместиться одна из семи тучных коров, виденных во сне фараоном. И зеркала даже есть, но вроде наших деревенских, показывающие два носа вместо одного, какое-то строфокамилово яйцо[5] вместо глаза и что-то вроде колоссального ежа вместо кудлатой головы нашего хозяина. Вокруг зеркала – шашки, пистолеты, ружья, кинжалы, даже два турецких ятагана. Пистолеты в серебряной оправе с чернью, ружья с серебряной насечкой. Постели до потолка и сундуки один на другом довершают убранство комнаты.

Кровля поддерживается деревянной балясиной, вроде очень неизящной колонны. Она вся увешана оружием. Тут целый арсенал. Горные евреи столь же гордятся этими смертоносными орудиями, сколько гордятся ими чеченцы и лезгины. Оборванец из этого Израиля воинствующего, поражающий вас невозможными лохмотьями, откровенно выказывающими все прелести его сильного, хоть и не совсем красивого тела, непременно щегольнет парою пистолетов с окованными в серебро головками или великолепным кинжалом с сплошь унизанною бирюзою рукоятью.

Тут, в горнице, кунацкой, даже очень красиво было. Свет яркого дня бил прямо в открытые окна и выхватывал из сумрака пестрые разводы шелковых материй, развешанных по стенам, пурпурные наволочки круглых цилиндрических подушек, одеяло из ярко-зеленой нови и в тысячи искр дробился, скользя по целому арсеналу разного оружия. Какая-то бабенка с завешанным лицом внесла и разостлала кубинский ковер.

Если бы я был настоящий хахам, то есть еврейский ученый, для моего приема хозяева исполнили бы целый ряд церемоний. Целый день меня осаждали бы посетители толпами. Вся подноготная аула раскрылась бы передо мной в их рассказах, потому что «гостю не должно быть скучно ни под каким видом». В свою очередь, и я бы должен был рассказать тысячу раз, зачем, куда и откуда еду и что я встречал на пути, какие народы видел и каких обычаев эти народы держатся, сообщить все новости виденных мною стран, рассказать о своей семье и своем городе все, что знаю, толковать о политике Фиренгистана, о коварстве инглиза, об ученых муллах, к которым, несмотря на свою веру, евреи относятся с величайшим уважением. Нельзя точно определить, к кому они чувствуют больше почтения – к раввину или мулле, который пишет им всевозможные бумаги, дает им советы, служит для них чем-то вроде мирового судьи, посвящает их в таинства магии и чародейства. Хахама, если он беден, наделят деньгами и хлебом и проводят до следующего села, так что ученый раввин может пропутешествовать по всем горным аулам Израиля воинствующего, не истратив ни копейки. Напротив, еще с собою привезет небольшие деньги.

Хозяин мой оказался человеком очень недюжинным. Это был настоящий тип воинственного горца. Магомед-оглы рекомендовал его как храбреца, не раз во время оно схватывавшегося с нами. В самом деле, Мамре-ага (почему мой проводник произвел его в «аги» – не знаю) из молодежи своего аула, в ответ на призыв Шамиля, составил небольшой отряд, который сильно беспокоил русских. К этой отчаянной шайке примкнули некоторые окрестные мусульмане, вовсе не считавшие позором подчиниться вождю из племени израилева. Мамре-ага был не только воинственным горцем, но и ловким шпионом считался, – разумеется, для своих. Явится, бывало, в русские войска под видом торговца, высмотрит все, не упустит случая с выгодой распродать баранов или битую дичь, а ночью руководит набегом и сам во главе своих узденей вихрем врывается в успевшие построиться и ощетинившиеся штыками колонны. На лбу и на щеке у Мамре до сих пор громадный рубец багровеет – след от сабельного удара лихого кубанца, который, впрочем, сам попался ему в плен и целую неделю высидел у него в яме под саклей. Нужно было посмотреть на яму, чтобы убедиться, как скверно здесь было пленному. Земляные стены, окно сверху, если считать окном дыру какую-то, – ничем не лучше бухарского клоповника. Сверху в дождь льет, а вздумается хозяину или остервеневшим бабам закрыть отверстие доской, хоть задохнись там, среди невыносимого смрада и беспросветной тьмы.

– Ну а потом что же было?

– Заболел, совсем с лица спал; заговариваться стал. То песни поет, то плачет. Ну и пожалели его.

– И умер?

– Нет, мы его взяли оттуда. Вывели, в сакле жил. Только на цепи. Потом Гаджи-Мурату продал его! Пять туманов взял.