Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Пластуны

Теперешние пластуны, может быть, и не знают, с каких времен повелась их служба и самое звание. Еще запорожцы в днепровских камышах залегали пластом, высматривая подолгу то татарский чамбул, то неприятельский разъезд. В числе 40 куреней значился Пластунский курень, товарищество которого исполняло, вероятно, эту трудную и опасную службу. На Кубани пластуны явились главнейшими стражами Кордонной Линии.

Они были разбросаны по всем постам особыми партиями и всегда держались на самых передовых притонах, батареях, где имелись сигнальные пушки. Когда неприятель наступал слишком быстро и в больших силах, пластуны палили «на гасло», на тревогу. Подражая походке и голосу разных зверей, они умели подходить и выть по-волчьи, кричать оленем, филином, либо дикой козой, петь петухом, и по этим сигналам подавали друг другу вести, собирались в партии.

От прочих казаков пластуны отличались как по виду, так и по одежде, даже в походке. Ходили неуклюже, переваливаясь, как бы нехотя; из-под нависших бровей глаза глядят сурово, лицо совсем бронзовое от загара и ветров; черкеска на пластуне истрепанная, вся в заплатах; папаха порыжелая, вытертая, хотя всегда заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу. Таков был старый пластун на Кубани, под Севастополем, на берегах Дуная.

За плечами у него сухарная сумка, в руках добрый штуцер с тесаком, на поясе разная мелочь: пороховница, пулечница, отвертка, шило, иногда котелок, иногда балалайка или скрипка. Кроме забавы, скрипка выручала зачастую из беды. Пластун Омелько Вернигора, будучи на льготе, ходил часто на охоту за Кубань. После удачной охоты он захаживал в мирные аулы и потешал молодежь игрой на скрипке, за что его угощали и подчас ссужали арбой перевезти за Кубань убитого кабана.

Особенно его жаловали девушки и «баранчуки»; если он долго не возвращался, начинали по нем скучать. Охота за Кубанью была в ту пору делом опасным, требовала большой оглядки. И Омельке не раз случалось в своих дальних поисках встречаться в одиночку с немирными. Эти встречи долго сходили ему с рук: он не прятался, а черкесы делали вид, будто его не замечают. Наконец, выпала Омельке и недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Затем, известное дело, засадили в яму. Сидит подстреленный пластун, думает свою думушку. Он давно бы выбрался на свет Божий, да нога болит, подстрелена. Как только дошла об этом весть в мирные аулы, черкешенки взялись за дело так горячо, что скоро пластун был выкраден их же молодежью. Такие случаи считались на Кубани делом обычным.

Был еще пластун Строкач, которого знало все Черноморье, да не только Черноморье, все черкесы его знали. Тоже ходил на охоту, только, Бог его знает, почему-то излюбил черкесские камыши; когда же вернется, бывало, домой, соседи замечают у него то новую винтовку в серебре, то шашку с дамасским клинком или кинжал новый за поясом. Как-то он вернулся с пустыми руками, невеселый, товарищи пристали к нему и заставили его рассказать свое горе. «Забрался я, – говорит Стрекач – в черкесские плавни и вижу, что не туда попал, куда хотелось, ну, думаю, делать нечего, останусь. Только что хотел свернуть с битой дорожки в камыш, глядь: черкес бежит. Отскочил я шагов пять и схоронился в густом камыше. Сижу и думаю: что бы, например, сделал черкес, если бы на моем месте был? Пропустил бы он меня или убил? – Убил бы, думаю, а черкеску мою взял, и над телом моим наглумился… Так меня эта думка, знаете, рассердила, что взвел я курок и стрельнул. Напугать только хотел, а он в самом деле с коня хлопнулся; конь побежал в обратную. Хотел перехватить его – нет: шустрый такой, ушел. Он-то мне и напакостил!».