Казанова

– Отлично. Тогда я скажу вашей светлости, что государственные инквизиторы заключили меня под свинец. Через пятнадцать месяцев и пять дней я продырявил крышу; проник через слуховое окно в канцелярию, разбил ее дверь; спустился на площадь; сел в гондолу, которая перевезла меня на твердую землю, откуда отправился в Мюнхен. Оттуда я приехал в Париж, где имею честь вам кланяться.

– Но… что значит под свинец?

– Это, монсеньор, длится с четверть часа.

– А как вы продырявили крышу?

– Это длится полчаса.

– Почему вас туда посадили?

– Еще полчаса.

– Я думаю, вы правы. Красота любой вещи зависит от подробностей» (II, 19).

Впрочем, случалось, что рассказ шел из рук вон плохо, если Казанове не выказывали уважения, какого он заслуживал; например, в Риме, когда кардинал Пассионеи пригласил его к себе в ранний час, чтобы послушать рассказ о побеге, «о котором ему говорили с восхищением.

– Охотно, ваше высокопреосвященство, но он длинен.

– Пускай. Мне говорили, что вы хорошо рассказываете.

– Мне сесть на пол?

– О нет, у вас слишком красивый костюм.

Он позвонил. Сказал вошедшему дворянину, чтобы тот велел принести стул, и лакей принес мне табурет. На сиденье без подлокотников и спинки меня обуяло раздражение, я рассказывал плохо, и в четверть часа все кончил.

– Я пишу лучше, чем вы говорите, – сказал он мне»(II, 604).

Жутко раздраженный, Казанова уродует свой рассказ, который ему не позволили изложить в наилучших условиях. В конце концов он опубликовал описание своего побега из Пьомби, обкатанное по всей Европе в многочисленных повторениях перед самой разнообразной публикой, – по его словам, чтобы поберечь силы. Из-за того, что его приходилось пересказывать слово в слово, за исключением кое-каких незначительных вариаций и мелких прикрас, рассказ превратился в сущую каторгу, в изнурительный труд. Лучше уж изложить его на бумаге. То, что раньше было для Казановы удовольствием, случаем блеснуть и показать себя в обществе, стало настоящей поденщиной, настолько постоянный повтор утомил его, что это превратилось в тяжкую муку, поскольку теперь ему приходится сталкиваться с трудностями произношения.

«Совершенно отличный от героического рассказа, есть еще рассказ эротический, предназначенный для женщины, который должен возбудить ее настолько, чтобы она захотела сама стать героиней рассказа будущего. Такое впечатление, что Казанова не только никогда не сожалел о только что покинутой им женщине, но еще и использовал ее повествовательно, чтобы покорить другую»[92], – пишет Ш. Тома. Рассказ о любви с предыдущей, который должен разогреть и распалить красотку, готовит постель для последующей. Так, ухаживая на Корфу за М.Ф., которая проявила себя очень неуступчивой, он рассказывает ей одну эротическую историю за другой.

Рассказывать о себе – тем более приятно, что нет никакой необходимости лгать и подтасовывать факты, чтобы снискать благожелательность и дружбу тех, кто тебя слушает. Наоборот! «Это постоянное счастье, которое я испытывал вплоть до пятидесяти лет, пока не оказался в стесненных обстоятельствах. Встречая честных людей, любопытствовавших узнать историю удручавшего меня несчастья, я рассказывал ее им, и всегда внушал им дружбу, которая была мне необходима, чтобы они были ко мне милостивы и мне полезны. Уловка, которую я для этого использовал, состояла в том, чтобы рассказывать обо всем правдиво, не опуская некоторых обстоятельств, о которых нельзя говорить, не обладая мужеством. Единственный секрет, которым не все могут воспользоваться, поскольку большая часть рода человеческого состоит из трусов; я знаю по опыту, что правда – это талисман, чары которого действуют неизменно, лишь бы ее не расточали плутам. Я считаю, что преступник, который посмеет сказать правду непредвзятому судье, скорее получит прощение, нежели невиновный, пытающийся лукавить. Разумеется, рассказчик должен быть молод, или, по меньшей мере, не стар, ибо старому человеку вся природа враг» (I, 116).

Вот прекрасный пример крайнего нравственного двуличия Казановы: сначала хочется похвалить его искренность и стремление говорить правду другим. Однако следует тут же сделать поправку: в его устах правда, понятие более стратегическое, нежели нравственное, – лишь одна из уловок, самая хитрая из всех, поскольку заключается в том, чтобы не пользоваться никакой маской. Надевать личину – уловка куда более грубая. У Казановы даже правда может стать «безнравственной».

XXII. Мадрид

Галантность в этой стране может быть только скрытной, поскольку она ведет к наслаждению, которое превыше всего, однако запретно. Отсюда – тайна, интрига и смятение души, колеблющейся между долгом, установленным религией, и силой страсти, которая с ним борется.