Казанова в Петербурге

Любезный и веселый Локателли имел брата-импресарио итальянской оперы-буфф, несколько лет назад дававшей спектакли на сцене императорского Летнего сада. Воздух кулис всегда был сладок кавалеру, и он принялся расспрашивать Локателли о певицах и балеринах, подвизавшихся в Петербурге. Тот пожаловался, что оперы больше не существует; лучших артистов переманили на придворную сцену, публика перестала ходить, брат разорился. Кавалер от души посочувствовал. Матушка его, ныне проживавшая на покое отставная певица, молодой ездила гастролировать в Петербург, но, имев несчастье понравиться герцогу Бирону и не понравиться императрице Анне, довольно скоро вернулась, привезя в Венецию множество рассказов и ворох русских мехов. И мысли кавалера от певиц устремились к мехам: скоро весна, а стало быть, пора подумывать об отъезде, раз не удается лицезреть императрицу; уезжая, не худо бы прихватить из России какие-нибудь ценные сувениры.

Потом составился вист, и кавалер не заметил, как стемнело. Он играл бы до утра роберт за робертом, забыв обо всем на свете, но дорога до Петербурга шла полями, приходилось бояться волков. Встав с приятной тяжестью в желудке и не менее приятным выигрышем нескольких десятков рублей, он вспомнил о Заире. Мысль снова войти в вонючую лачугу претила ему, но оказалось, что Заира давно сидит в санях. Девушка прибежала сама, поторапливаемая обеспокоенным семейством, и теперь, шмыгая посиневшим носом, пересмеивалась с возницей и Акиндином. Тяжело рассевшись в санях, благоухающий дорогим вином и табаком, кавалер благодушно велел своей челяди трогать.

ВЕСНА

В Италии уже начинались полевые работы, а здесь, вблизи Северного полюса, все было сковано морозом. Напрасно кавалер повторял строчку Горация: «Злая сдается зима, сменяясь вешней ласкою ветра…» Ветер по-прежнему пронизывал до костей.

Денег, которые он выигрывал то тут, то там, даже не прибегая к передергиванию, вполне хватало вследствие крайней Дешевизны российской жизни. То ли московиты в грош ценили плоды своих трудов, то ли были так бедны, что, поднимись цены выше, они бы не смогли ничего купить, но стоило все копейки, а кавалер выигрывал рубли. Однако для него, привыкшего шмвырять тысячами, доходы эти казались весьма жалкими.

Он побывал еще раз у графа Панина, был принят и, блеснув образованностью, долго беседовал с вельможей о педагогических взглядах Руссо и Вольтера, об итальянской поэзии и Ариосто, о золотом запасе Пруссии и воинственных намерениях Турции, но, как он ни старался заинтересовать собой Панина, тот ничего ему не предлагал. Наконец кавалер прямо заявил, что мечтает служить великой и знаменитой государыне в любой должности. Панин промолчал. «Черт побери», — подумал кавалер и поехал в Гостиный двор, что на Васильевском острове, прицениваться к мехам.

Невозможность разговаривать с Заирой все более тяготила его, ибо он всегда полагал, что без очарования слова любовные наслаждения даже не заслуживают сего наименования. Как-то раз он посетовал Ринальди, что любить немую — радость невелика.

— Для меня три четверти наслаждения всегда составляла беседа с возлюбленной, ее милый лепет, неясные словечки, когда она тает в моих объятиях, а Заира кроме своего татарского наречия никакого языка не знает.

К удовольствию кавалера старый архитектор, свободно изъяснявшийся на языке московитов, предложил дать Заире несколько начальных уроков итальянского с тем, чтобы потом сам кавалер смог учить ее дальше. Заира поначалу упиралась, но кавалер выразительно показал на трость: его уже предупреждали, что русские женщины понимают только палку.

Счастливое это обстоятельство — отсутствие вечерами Заиры — дало ему возможность продолжить перевод «Илиады». Литературные замыслы одолевали его. Помимо громадного переводческого труда он хотел написать кое-что в пику г-ну Вольтеру, мнившему себя непогрешимее папы, а также нечто об астрономии и летоисчислении; сонеты непроизвольно стекали с пера на бумагу, и в голове бродил сюжет пьесы, в которой могли бы блеснуть его друзья-актеры. Получить бы должность, которая даст ему возможность не бросаться впопыхах на первый же зов Баумбаха принять участие в очередной карточной игре.

Близился сороковой день его рождения, дата значительная, некий рубеж между жизненным подъемом и спуском. Лучшая часть жизни была позади. Юный, всепобеждающий Казанова, для которого не существовало ничего, кроме наслаждения, утонул, прыгнув в Темзу с Лондонского моста; зрелый и осторожный кавалер де Сенгальт, помимо любовных удовольствий, хотел верного дохода и литературной славы.