Казанова в Петербурге

Заира сильно загрустила. Кавалер часто заставал ее сидевшей с ногами на кровати и гадавшей на картах. Он возмущался: карты даны человеку для благородной азартной игры, а не для невежественного гадания.

— Карты правду говорят! — огрызалась Заира. — На сердце у тебя какая-то трефовая дама. Это не я.

Кавалер изумился:

— Ты осмеливаешься снова ревновать? Несчастная. Разве я твое достояние? Чтобы я, Джакомо Казанова, стал собственностью маленькой татарской простолюдинки? Запомни: кавалер де Сенгальт принадлежит всем женщинам в мире.

— Старый хрыч! — завопила Заира, и карты полетели в лицо кавалеру. По правде говоря, употребила она более сильное выражение.

Кавалер был возмущен до глубины души.

— Сейчас я без карт предскажу твое будущее: в ближайшее время ты будешь бита!

И он поучил строптивицу тростью.

Ночью, в постели, после обычных удовольствий, он наставлял свою татарку:

— Любить надо изящно, играя. Существует целая наука любви. Есть церемония сближения, есть правила ревности, есть искусство расставания…

— Обвенчаемся. — попросила Заира.

Кавалер даже поперхнулся:

— Какая дикость! Ты никогда не станешь европейской женщиной.

— Но ведь ты сам рассказывал, что султан Оросман хотел жениться на рабыне Заире.

— Это домысел г-на Вольтера, причем весьма недостоверный. Брак — самое безнравственное изобретение человечества. На Западе давно произошла сексуальная революция, а в России все дышит ветхозаветной моралью. Если в области общественного устройств, философии, искусства вы отстали лет на двести, то в области нравственной — на две тысячи лет. Ты совсем дитя, а уже пропитана обветшалыми взглядами на любовь.

— Все люди когда-то женятся, — не сдавалась Заира.

— Только не я.

Это была чистая правда. Многие женщины мечтали женить на себе кавалера, но едва разговор заходил о свадьбе, он бежал прочь, даже если бывал страстно влюблен. Он покинул обожаемую Манон Балетти, он не решился обосноваться в Неаполе возле милой сеньоры Лукреции, не говоря уже о богатых наследницах вроде м-ль Ромэн или Эстер, тщетно манивших его в благоустроенное существование. Он всегда предпочитал свободу. И уж, конечно, не собирался расстаться с нею, связавшись с купленной им за сто рублей петербургской лягушкой.

— Ты говорил, что бываешь счастлив со мною, как никогда, — напомнила она.

Подумав, он ответил серьезно:

— Счастлив, как никогда, я был год назад, в Вольфенбюттеле, в третьей по величине библиотеке Европы. Я провел там восемь воистину незабываемых дней.

Утром, одеваясь для прогулки, он спросил у гайдука:

— Что означает местное выражение «старый хрыч»? Акиндин, догадавшись, откуда оно известно барину, хмыкнул:

— Что-то вроде «мон шер ами».

Его ухмылка насторожила кавалера, поэтому он обратился с тем же вопросом к соседу своему Ринальди, с которым они вместе выходили на улицу.

— Это вам Заира сказала? — с живостью поинтересовался тот.

— Да. Мне перевели его как «дружок», но сказано оно во время ссоры, и я сомневаюсь. Итак?

Архитектор задумался над переводом:

— Выражение это… гм… оценивает вашу мужскую силу. Кавалер самодовольно усмехнулся:

— Ну, в моей мужской силе Заира может не сомневаться.

— Стало быть, оно не имеет к вам отношения.

— И все-таки я ее поколочу.

— Лучше уступите ее мне.

— Сударь! — удивился кавалер. — Я уже дал вам разрешение объяснить малютке свои чувства и спросить о ее решении.

Старые, влюбленные чудаки, полные нерешительности, были смешны ему. Сам он никогда не знал колебаний, и сразу брался за дело: женщины только и ждут, чтобы ими кто-нибудь овладел.

Прогуливаясь от нечего делать по городу, кавалер снова и снова любовался бесконечными пустырями, кучами всякого мусора, гнилыми заборами и с раздражением думал, что в окружающем безобразии не стоит винить одно российское правительство; видно, уж сам народ таков, что не в силах соблюдать порядок. Некоторые особняки снаружи хотя и красивы, на собственном опыте он убедился, что внутри даже самых богатых отовсюду выглядывает домашняя грязь. Особенно отвратительны жилые помещения челяди: нигде в мире он не встречал такого пренебрежительного отношения высших слоев к нуждам низших. О жилищах простонародья не приходилось говорить: любая собачья конура завиднее. Недаром, видно, так безысходно печален взгляд московитов, так заунывны их песни. Смеяться от души они не умеют, находя отраду лишь в беспробудном пьянстве. При всем при том не желают никаких перемен, зубами держатся за старое, страшно хвастливы и любят пускать пыль в глаза иностранцам, хваля все отечественное и полагая, очевидно, это патриотизмом. Из знакомцев кавалера один Зиновьев позволял себе нападки на отечество, делая это скорее всего по пьяной лавочке.