Казанское губернаторство первой половины XIX века. Бремя власти

Анализ правовых актов начала правления Александра I показывает, что законодателя заботила проблема ужесточения наказаний как «лиходателю», так и «взяткобрателю». В именном указе от 18 ноября 1802 г. Александр I поручил Сенату рассмотреть, «достаточны ли существующие законы о лихоимстве к искоренению оного»[320]. Вероятно, обращение не возымело должного заключения, так как 24 мая 1809 г. был объявлен новый указ о сохранении в силе законов 1714 г. (от 24 декабря) и 1763 г. (от 15 декабря), определявших наказания за взятки посредством лишения чинов, имений, применения телесных наказаний, ссылки на поселение и даже смертной казни[321]. В этих указах взяточничество рассматривалось как направленное против государственных интересов уголовное преступление. Жалоба Мосолова в период усиления правовых санкций в борьбе с этим социальным злом была своевременна и беспроигрышна. Он одновременно расправлялся с обоими обидчиками, спасаясь от неминуемого разорения.

В Петербурге к этому времени решился вопрос о назначении в Казань нового гражданского губернатора. Теперь расследование этого дела по долгу службы должен был вести граф И. А. Толстой. В процессе приема от вице-губернатора управления губернией и усвоения губернаторских обязанностей стали проясняться детали дела Мосолова. Оказалось, что весь капитал помещика был вложен в оспариваемую мельницу, что «вице-губернатор Гурьев был у него в доме сего 1815 года в январе или феврале месяце, которого числа не припомнит, с надворным советником Данкевичем, бароном Соловьевым и бывшим мамадышским исправником Афанасьевым… и ему лично сознавался в оставлении игуменом Аркадием у него Гурьева денег 2500 рублей»[322].

В следственных документах сохранилось прошение Гурьева на имя министра юстиции, где он излагал свое виденье происходящего. В нем сообщалось, что рассмотрение тяжбы с Седмиозерским монастырем досталось губернскому правлению в наследство со времен губернаторства Мансурова, который лояльно относился как к самому Мосолову, так и к его имущественным проблемам. Известно, что и губернский прокурор был также на его стороне. Со сменой начальника губернии спор между двух «тяжущихся сторон» разрешился не в пользу местного помещика. Коллегиальное решение правления основывалось на законодательных актах, подтверждающих силу контракта в интересах монастыря. По убеждению вице-губернатора, в этом и заключалась причина обвинения его во взятке. Он писал: «…исполнить желание каждого никто из смертных не в силах… от сего проистекает два отделения людей — одно довольных, а другое жалующихся… из последних выходят ищущие правосудие без мести, а другие с мщением…»[323]. Доносительство рассматривалось им как «изгиб души мстительной». Объяснения Гурьева заканчивались следующим образом: «Не делая никогда преступления противу должности, не делая никогда преступления противу совести и истинного судий дел и намерений наших — я никак не мог ожидать столь ужасно возведенной на меня клеветы!» Проанализировав логику поступков своего обвинителя, он пришел к выводу, что извет был сочинен в Санкт-Петербурге, после первоначального обращения Мосолова в Сенат, а не в Казани, «что он есть не что иное, как несчастная мысль чрез очернение одного обратить внимание на себя». Порядок поступления его обвинений действительно порождает ряд вопросов: для чего вице-губернатору похваляться о получении взятки при свидетелях, почему Мосолов выставлял себя его приятелем? Возникает ощущение, что дело сшивалось наспех суровыми нитками.

Теперь многое зависело от грамотного расследования на месте. Однако прибывший губернатор оказался совершенно не подготовлен к компетентному решению подобных вопросов. Это раздражало Ф. П. Гурьева, он вынужден был сам составлять вопросные пункты для опроса своего обвинителя и его свидетелей. Дело затягивалось. К примеру, для получения свидетельских показаний у поручика Афанасьева необходимо было выехать в Симбирскую губернию, привести его к присяге в присутствии Мосолова и казанского губернатора или при его поверенном, но в реальности показания давались в присутствии одного Мосолова и местного полицмейстера, что было нарушением. Афанасьев подтвердил принуждение Гурьева к даче ему взятки, поэтому дело поступило на рассмотрение общего собрания Сената, которое состоялось в конце мая 1816 г. Присутствующие при его разборе 35 сенаторов пришли к следующему заключению: 27 выступили за дальнейшее рассмотрение дела, 8 — за осуждение. С должности отрешить хотели только 4 сенатора, остальные же считали, что следует обо всем дать знать министру финансов, в подчинении которого и находился Гурьев[324].