Казанское губернаторство первой половины XIX века. Бремя власти

Делопроизводство того времени фиксировало документы неофициального содержания. Подобные бумаги аккуратно подшивались, фигурируя в общем потоке судебных разбирательств. Оказывается, влиятельные родственники бывшего казанского начальника губернии стали искать «законного покровительства» в лице Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. Вот просьба министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, обращенная к министру юстиции: «Принимая участие в положении г. Гурьева, я обращаюсь к вам, Милостивый государь мой, с покорнейшею просьбою удостоить его вашем к нему благорасположением и будет искание его основано на справедливости и законах, оказать ему милостивое ваше покровительство»[329]. Ответ на эту просьбу он получил неутешительный. В нем сообщалось, что очная ставка для бывшего казанского губернатора «введена обнаружить его невинность» и с этим необходимо смириться. Для Федора Петровича оставалась последняя надежда в лице государя[330]. С этого момента дело попадает под контроль графа А. А. Аракчеева. В 1819 г. бывший казанский вице-губернатор Гурьев все же был препровожден полицией из Санкт-Петербурга в Москву, а затем в Казань. К сожалению, дальнейшие обстоятельства этого дела не удалось проследить. Известно лишь, что скончался Федор Петрович Гурьев 29 мая 1835 г. в возрасте пятидесяти семи лет и был похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы[331].

Ход следствия по делу Гурьева во многом показателен для существовавшей тогда практики судопроизводства по «лихоимственным» делам. Недруги исполняющего обязанности губернатора применили самый верный способ организации его увольнения. Сейчас бы это назвали удачной пиар-кампанией. Ее результаты способствовали консолидации сил в среде казанских доносителей с оппозиционной губернскому правлению «дворянской партией». Совпадение их усилий не оставляло возможности представителям коронной власти равного противостояния. Поэтому не завершилось еще в Сенате разбирательство по делу Гурьева, как уже в Казань была назначена следующая сенаторская ревизия.

Так сложилось, что в научной литературе хорошо представлена «ревизия Магницкого» как «поворотный пункт в правительственной политике»[332], но при этом не упоминается, что Казань впервые подверглась двойной проверке. Интерес историков и литературоведов к событиям, происходившим в казанской губернской администрации в 1819–1820 гг., во многом был обусловлен известностью фамилии основного фигуранта. Дело в том, что внуком гражданского губернатора Ильи Андреевича Толстого, управление которого подвергалось сенатской инспекции, был известный писатель Лев Николаевич Толстой. Ссылаясь на приговор ревизоров, биографы писателя и краеведы дружно писали о злоупотреблениях его деда[333]. И хотя позиция известного казанского профессора Н. П. За госкина относительно «казанского разгрома 1819–1820 гг.» мало чем отличалась от официальной, он впервые высказал сожаление, что ограничился местным краеведческим материалом[334]. Позднее следственные материалы Министерства юстиции по результатам этой сенатской ревизии были введены в научный оборот Н. Ф. Дубровиным[335], но и ему не удалось растождествиться с точкой зрения ревизоров, опираясь на альтернативные источники, в силу их крайней разбросанности по разным архивам и фондам[336].

После отъезда Ф. П. Гурьева Казань с нетерпением ожидала нового гражданского губернатора. Тем временем в коридорах власти шла незримая напряженная борьба влияний в связи с создавшейся вакансией. В результате очередным казанским гражданским губернатором стал граф Илья Андреевич Толстой, получивший это почетное, но, как оказалось, обременительное назначение по протекции влиятельных родственников, не имея на то должного опыта. Известно, что граф И. А. Толстой (1757–1820) служил флотским гардемарином и вышел в 1793 г. в отставку в чине бригадира Преображенского полка. Женился очень выгодно на княжне Пелагее Николаевне Горчаковой, получив к своим трем еще девять имений за женой и три винокуренных завода. До пожара 1812 г. имел роскошный дом в Москве. Будучи одним из старшин Английского клуба, служившего главным центром общественной жизни старой дворянской Москвы, пользовался расположением и уважением столичной знати[337].