Каждая сыгранная нота

Даже если каким-то чудом его маленькая, белая, проходящая клинические испытания пилюля окажется волшебной, она в лучшем случае остановит войска БАС от захвата еще больших территорий, затормозив болезнь в ее текущей стадии. Насколько он понимает, это лекарство не в состоянии восстановить то, что уже разрушено. Так что ему просто не станет хуже, но вспять процесс не повернуть. Он так и останется с двумя парализованными руками, едва разборчивой речью, затрудненным дыханием, питательным зондом и отвисающей правой стопой, из-за которой постоянно спотыкается. Как бы его ни пугала перспектива умереть в течение года, гораздо менее привлекательной видится возможность влачить такое существование еще десяток лет. Если задуматься, это просто жуть.

Ему требуется волшебная пилюля и машина времени. Тогда бы он остановил болезнь, а потом вернулся в прошлое, в котором БАС еще не лишил его рук. А затем отправился бы еще дальше, в то время, когда Грейс было два годика и он только начал ездить на дальние гастроли, чтобы выступать с симфоническими оркестрами; в то время, когда Грейс было четыре и он уезжал, чтобы спрятаться от Карины и ее недовольства; в то время, когда Грейс было шесть, — и он учил бы ее завязывать шнурки и кататься на велосипеде, радовался бы ее написанным без единой ошибки диктантам, читал бы ей сказки и целовал перед сном, он пережил бы снова то время, когда ей исполнялось восемь, девять, десять… чтобы узнать собственную дочь.

Но вместо этого они здесь, в этой комнате, прощаются, словно два посторонних человека. У них нет ни машины времени, ни лекарства от БАС или разрушенных отношений. Никакая добавка не восстановит потерянное, никакие пропихнутые через его гастростому пилюли не исправят того, что пошло не так.

Грейс раскачивает свое кресло вперед-назад, вперед-назад, потом останавливается, уперев ноги в пол, будто пришла к какому-то решению. Ей, видимо, уже пора. Она обхватывает себя руками, словно ей холодно, дурно или хочется защититься, и смотрит прямо на него:

— Все свое детство я чувствовала, будто ты выбрал фортепиано, а не меня.

Одно дело — найти место изъянам и неудачам в уединении своих мыслей, и совсем другое — услышать, как об этом вслух говорят другие, как на твои ошибки открыто указывает собственная дочь. Ричарда захлестывает стыд, а потом, к его удивлению, омывает волна облегчения. Он выдерживает гневный взор дочери и ощущает невероятную гордость за нее.

— Так-и бы-ло.

На ее лице читается изумление, взгляд мечется по сторонам. Она не ожидала, что он согласится. Пришло время взять на себя ответственность, принять свою вину, стать взрослым, ее отцом — сейчас или никогда. Она уезжает на учебу. У него может не быть другого шанса.

Ему хочется сказать что-то еще, объяснить, что хотя он и предпочел фортепиано, он не любил его больше, чем ее. Просто ему было проще любить фортепиано, чем показать ей свою любовь. С фортепиано у него все получалось. Что, если бы у него не получилось стать хорошим отцом? Что, если бы он был таким, как его отец? Фортепиано требовало от него полной самоотдачи: внимания, страсти, времени. Думалось, время на Грейс найдется позже. И это позже неизменно переносилось на позже. Это то, о чем он больше всего сожалеет в своей жизни.

Отцом он был ужасным. Он не играл ни главной, ни даже вспомогательной роли в ее воспитании. В лучшем случае служил сквозным, второстепенным персонажем, а сейчас и вовсе не состоящим в профсоюзе актером массовки в роли без слов. Когда он задумывался о своем наследии, под ним всегда подразумевалось его творчество, музыка, которую он исполнял и записывал, его карьера пианиста. Сейчас он видит, что его истинное наследие сидит напротив, его дочь, красивая юная женщина, которую он совсем не знает, а время у него вышло. Скорее всего, он уже не познакомится с ее бойфрендом, мужем, детьми. Не увидит, как она окончит университет, где будет жить, чем станет заниматься. Он смотрит в ее светло-зеленые глаза, такие же проникновенные, как и у матери, на ее длинные, собранные в высокий хвост волосы и понимает, что никогда ее не знал и уже никогда не узнает.

Может, если бы у него было больше детей, как ему и хотелось, он бы стал совсем другим отцом. Активно участвовал бы в их жизни, принимал более правильные решения. Карина так хорошо со всем справлялась, полностью посвятив себя материнству, что он искренне считал: дома его присутствие не нужно. А со временем решил для себя, что оно еще и нежеланно. Поэтому с головой погрузился в карьеру и связал с ней все свои мечты. Предполагалось, что представятся и другие возможности, что у них с Кариной родятся еще дети. Больше детей так и не появилось. И не появится. Он стискивает зубы, сглатывает и задерживает дыхание, но слезы все равно наворачиваются.

Грейс вытягивает из коробки на столе салфетку, подходит к отцу и вытирает его мокрое от слез лицо и глаза. Возвращается на свое место и промокает уголки собственных глаз той же самой салфеткой. Он дарит ей мягкую, благодарную улыбку. Но хочет подарить куда больше.

— Я пойду.