В это время музыка кончилась. И когда они вернулись в комнату из прихожей, Анна обратила внимание, что Гребенников снял пластинку, взял тот же конверт, в котором она была до этого, и положил ее ровно так же, как лежала она до того — третья сверху. Он помнил место этой пластинки. Но потом, в землянке, когда он, укутав ее еще и своим меховым кожухом, разводил огонь, потом жарил сохатину, потом готовил салат, потом накрывал стол — низкий, грубо сколоченный, но очень надежный стол, душа ее оттаяла — он всем своим поведением, и его землянка, и предметы в ней, и вся обстановка напомнили ей родительский дом.
Очень быстро сделалось тепло. Можно было снять все меха и даже валенки, потому что пол закрывала огромная медвежья, хорошо выделанная шкура. Она так и звала походить босиком или в крайнем случае в носках. И тут впервые за всю историю своих отношений с этим человеком Анна почувствовала; что сегодня он скажет ей все. Но особенного волнения она не испытала. Она поймала себя на том, что смотрит на его склоненную подстриженную под бобрик голову с редкими проблесками седины, как на голову своего мужа. Еще не став женщиной, она смотрела на него так. И вдруг вспомнила майора, словно попрощалась с юностью.
Анна знала, что Гребенников завершает свои дела на заимке. Знала, что завтра он улетит в новую жизнь. И потом, совсем через короткое время туда полетит и она с ребятишками. Ничего отсюда, кроме книг и памятных предметов — кореньев, масок, камней, коллекции охотничьих ножей и прочего, что привозил он из поездок, брать они не станут. Все останется здесь — так решено. И дом этот — обжитый дом, где они прожили десять лет, где дети их научились ходить и говорить, где бывал батя, просиживая на кухне все отпущенное самому себе время, тоже останется здесь навсегда. И другие люди поселятся в нем. Она уже знала даже, кто будет здесь жить — поэт, только что принятый в Союз, но давно уже семейный с двумя детьми и матерью. Гребенниковы оставляли им и свою мебель. А там, в Москве, все будет новое — уже обещано, уже даже выбрано все. Дело за немногим. Он получит квартиру, которая тоже обещана и даже намечена, и даст ей телеграмму. А может быть, прилетит за ними сам. Но прощалась она с родиной своей сегодня, потому что уже давно она не имела ни воли своей, ни охоты решать что-то самой.
Около восьми часов утра в дверь постучали. Она, накинув халатик, пошла открывать. И не сразу узнала человека — мужчину лет пятидесяти, в добротном элегантном пальто, в пыжиковой шапке. Что-то знакомое увиделось ей в нем, но что — она не могла вспомнить. Он улыбнулся.
— В общем, мы с вами не знакомы. Я третий секретарь обкома. Хотелось бы повидать вашего мужа. Ведь вы уезжаете?
— Да, мы уезжаем. Саша должен улететь сегодня вечерним рейсом. Но его нет дома. Он на даче. — Анна постеснялась произнести слово «заимка». Секретарь помолчал. Потом он сказал:
— Жаль. Но все же я прошу вас передать Александру Петровичу — пусть он позвонит мне, как появится. У меня к нему важное дело…