Каждое мгновение!

Наверное, полковник не мог сказать им, штатским людям, всего, что знал. И, возможно, по-своему он был прав, и только выдержка и серьезность дела, с которым обращались сейчас к нему, помогли ему сдержаться. Но они не знали и не могли знать, как мучительно болело в нем сейчас сердце, как рвалось оно. Но он не мог, не смел, не имел права своей властью двинуть на огонь свои машины. Он держал их в боевой готовности — машины и людей. Стоило ему только вскинуть брови, и вся масса людей тотчас исчезла бы в люках танковых башен, в стальных коробках БТР, вездеходов и БМП. Взревели бы моторы, выплеснув через выхлопные патрубки сизый дым отгоревшей солярки, глухо дрогнула бы под неимоверной тяжестью брони, точно уплотняясь, земля… Все тогда было бы легко, понятно и просто. Как на фронте. А сейчас полковник чувствовал себя виноватым, хотя вины за ним не было, и ему стыдно было и перед этими людьми, и перед солдатами и офицерами соединения, и перед людьми вообще, и, что особенно трудно было ему, — он испытывал мучительный стыд перед самим собой. И он не краснел только потому, что природа наградила его такими сосудами — он не бледнел и не краснел, и со стороны всегда казалось, что это — каменное спокойствие. За это его чисто физическое качество и считали спокойным и невозмутимым, что сродни храбрости. Это помогло ему и по службе. И полковник молил сейчас бога, чтобы огонь — пусть не вплотную, пусть не в полную силу, но подходил бы к той территории, за которую он ответствен. Это дало бы ему моральное право заодно двинуть танки и туда, куда эти люди просили его.

Теперь молчали все трое. Полковник курил, медленно поднося папиросу ко рту и едва прикасаясь к ней плотно сомкнутыми губами. Потом неожиданно спросил:

— Что могут сделать танки? Что они должны сделать?

— Вот карта, — сказал Сидоренко, доставая из-за пазухи туго сложенную трехверстку. Оказывается, она была у него. — Вот она, — повторил Сидоренко, раскладывая ее на столе. — Надо пройти через огонь — я уверен, что огонь уже здесь, потому что, когда мы выезжали, отдельные очаги были замечены вот тут. — Сидоренко пальцем тыкал в карту. — В этом районе населенные пункты отделены от леса открытыми участками. Если снять гусеницами и волокушами огнеопасный покров, поселки, вот этот поселок, можно отстоять. И уж во всяком случае вывезти людей… И если бы мы сейчас с вами не тянули бы тут резину, ваша техника, полковник, уже шла бы…

В ответ на слова Сидоренко о резине полковник только посмотрел на него и ничего не сказал.

И вдруг пришло решение — простое, как дважды два. Пока полковник с горечью думал, что свершается какая-то неправда — он знал название этой неправды: боязнь самостоятельных решений, — выход был найден. Он был с самого начала, этот выход, как только угроза таежного пожара стала реальной, — рота Гапича, находившаяся на стрельбах. Там они учились преодолевать водные преграды, стрелять по веревочным мишеням, утюжили пойму реки, по самые ноздри увязали в торфе и грязи. Их можно вернуть оттуда. И потом полковник вспомнил майора Гапича, которого не то чтобы не любил, а к которому относился несколько странно. Высокий, сутулый, с длинными, нескладными какими-то руками, он и ходил-то странно, высоко поднимая колени, словно на каждом шагу переступал невидимую никому, кроме него самого, преграду. Узкое и длинное лицо его было костлявым, но по обе стороны тонкой и высокой переносицы смотрели, почти не мигая, серые внимательные глаза. Полковник никогда не видел его улыбающимся. Только иногда вдруг отчего-то, от известного только самому Гапичу, дрогнут углы тонкого рта, и тут же снова все лицо делается привычно безрадостным. Полковник ни разу не видел на Гапиче новой формы. Сам же полковник любил форму и умел ее носить. Это дело непростое — носить военную одежду. Она не должна быть щегольской — здесь не оперетта, и унылой быть не должна — это армия. Еще в юности у полковника в училище был старшина по фамилии Тупчий. Громадный мужик, палец каждый на руке, как детское запястье. Он и учил: выйдешь на марш в нечищеных сапогах — устанешь вдвое больше. Потому как самый большой груз — грязь. Грязь и неряшливость. И он поднимал перед носом палец: «Тут смысл серьезный!» Видимо, у Гапича не было в жизни такого старшины. Гапич попал в полк — с батальона на роту. При первом представлении на вопрос полковника, отчего так получилось, Гапич отвел в сторону свое узкое лицо и ровным негромким голосом ответил:

— Разве предписания, которое вы держите в руках, товарищ полковник, недостаточно? А потом, все есть в моем личном деле.

И полковник не нашелся, что сказать на такое хамство.

И еще одна стычка произошла у них. На разборе батальонных учений, где офицеры собирались один к одному — молодые, четкие, надраенные, — полковник, хмуро осмотрев с головы до ног невзрачную фигуру командира третьей роты, сказал, морщась, как будто у него что-то болело:

— Вы, майор, переоделись бы, что ли. Прямо тоска глядеть на вас.