Каждые сто лет. Роман с дневником

Ещё я думала, что любой дневник – как и всякая жизнь – способен стать книгой, у которой найдётся хотя бы один читатель. Впрочем, я и сейчас так думаю, когда у меня находятся силы хоть о чём-то думать. Чаще всего такие мысли приходят в автобусе, когда я еду на уроки, или на пути домой, или когда один из учеников вдруг отменил занятие и мне выпадает полтора часа свободного времени. Такой подарок кажется столь щедрым, что я не знаю, куда его потратить, вот и сижу с дневником, как сегодня.

Я объявила всем ученикам, что в декабре снова уеду на месяц, а мама всё ещё не знает – и я боюсь ей об этом сказать. Как будто мне не сорок семь, а пятнадцать.

Проклятый октябрь!

Влада спросила меня в тот день, когда мы сидели у неё в гостиной напротив мерцающего сфинкса:

– Всё ещё занимаешься своей бабушкой?

Косноязычная, но при этом на редкость точная формулировка. Я действительно «занимаюсь» тем, что складываю жизнь Ксенички по её дневникам и архивным выпискам, придумывая пропущенные фрагменты. Дневники так и пролежали все эти годы в родительской квартире, где после Катастрофы живём не только мы с мамой, но и Андрюша с Княжной. Княжна, впрочем, приходит как в гости – дома она не выпивает, отправляется в загул с подружками, в которых я уже давно не разбираюсь. Спрашиваю невпопад; «Ты с Ленкой, что ли?», а Ира обижается: «Какая Ленка, её год назад схоронили».

Так вот, я занимаюсь будто бы своей бабушкой, тогда как Влада делает всё, чтобы забыть о своей родне, проживающей в городе Зубцове Тверской области. Я отыскиваю корни чужой семьи, Влада закапывает как можно глубже свои собственные. Я живу ради Андрюши, с которым у нас ни капли общей крови, Влада старается свести общение с родным сыном к минимуму, она не упоминает о нём, и я не видела ни одной его фотографии. Получается, Влада – мой антипод, но это не делает никого счастливее. После того разговора в Парадном квартале я стала жалеть её больше прежнего. Не думала, что смогу жалеть кого-то постороннего, но, видимо, этот ресурс неисчерпаем.

Хорошо, что я успела вместе с мамой и Княжной поехать на кладбище к Димке. Княжна не делает ровным счётом ничего по хозяйству, но чего у неё не отнимешь – так это усердия на кладбище. «Могилка у вас прямо вылизанная», – уважительно качает головой кладбищенская сторожиха.

Ира не разрешает нам с мамой прикасаться к памятнику, сама всё моет, выметает растительный мусор, выщипывает пробившиеся травинки летом и отдирает от гранитной плиты примёрзшие цветы, если был снег. Мы всё это время бессмысленно топчемся у оградки, мама то заворачивает, то разворачивает гвоздики, завернутые в обёрточную бумагу.

– Давайте цветы, – говорит Княжна, утирая пот со лба. И раскладывает наши гвоздики так старательно, что даже у меня щемит сердце – маленькая сосредоточенная Ира выглядит в эту минуту девочкой из сказки. Пошла в лес за подснежниками, а нашла – могильные гвоздики, потом заблудилась и вышла к новому этапу своей жизни, такому, после которого уже ничего не изменится.

В каждой жизни наступает такой момент, после которого ничего не изменится. А вот тексты можно редактировать вечно. Единственное исключение – дневники, их сразу пишут набело. В литературе можно скрывать подробности и скрываться самому. В дневнике ты всегда голый, как на приёме у врача.

– Надо было искусственные взять, в зиму-то, – это Ира критикует наши с мамой гвоздики. И то верно: живые цветы имеют свойство примерзать к плите намертво.

– Иринка, остановись уже, – просит мама. – Иди сюда, девочка. – И обнимает замёрзшую Княжну так крепко, как никогда не обнимала меня.

Я смотрю на них, а на меня смотрит кладбищенская собака, трёхлапый кобель, которому мы опять забыли принести колбасу.

Каждый год я заранее готовлюсь к этому дню, но всё равно он подступает, как цунами, о котором забыли предупредить местных жителей. 30 октября для меня самый долгий день в году. Часы тянутся, как нескончаемые вагоны товарного состава, который пережидаешь в автобусе у шлагбаума. Я пытаюсь представить, каким был бы сейчас Димка, и не могу. Вижу то мальчика в шапке-ушанке с завязками-шнурками – он летит с горы на фанерке, а я потом буду раскладывать его заледеневшие варежки на батарее. То сумрачного школьника, закрывавшегося от меня в комнате с Таракановой. То солдата-дембеля, который выходит на перрон Свердловского вокзала и жадно обшаривает взглядом встречающих, сердясь на каждую девушку за то, что она – не Ира. Вижу успешного бизнесмена в костюме от Hugo Boss и белом шарфе, вижу неудачника-банкрота, достающего из железного шкафа охотничье ружьё. Вижу моего старшего брата, который теперь стал моим младшим братом, потому что умер, не дожив даже до тридцати пяти.

Мама говорит:

– Я так благодарна Иринке за всё! – Поправляет очки на носу, убирает выбившуюся прядь волос под платок.