Каждые сто лет. Роман с дневником

Ксению вовсе не радовало, что на их квартире будет теперь обитать чужой человек: он к тому же искал комнату с услугами, то есть претендовал на утренний и вечерний самовар, уборку комнаты, чистку платья и сапог. Но это будут верные деньги, а жить им, откровенно сказать, почти не на что. Пенсию отца они проедали, из неё же платили прислуге и хозяйке квартиры. За Ксенино учение на курсах вносил оплату Лёля, он получал теперь хороший оклад инженера, жил отдельно и на Мещанской появлялся редко. И всё же посторонний мужчина в доме… Странно это!

– У него хорошие манеры, – сказала мама, как будто уговаривая дочь смириться, хотя Ксения вовсе не спорила. – Он ещё и в учёные экскурсии часто отъезжает, но за комнату будет платить даже в отсутствие.

На другой день была суббота и занятия кончились рано. Ксения, выйдя из института, вертела головой в глупой надежде увидать Константина, и её товарка Рудницкая даже спросила:

– Ждёшь кого-то, Лёвшина? Экая ты нынче нарядная!

Эта Рудницкая была чересчур наблюдательна. Ксения с досадой глянула на неё и, не найдя что ответить, смолчала. Она сегодня взяла муфту и надела новые ботики, которые подчёркивали маленькую ножку. Ботики дала Анета, потому что Нюше в них было неудобно ногам. И Ксении они тоже были маловаты, она не любила их, но решила стерпеть ради красоты. Столько стараний, и кому всем этим любоваться – муфтой, ботиками? Не Рудницкой же.

Домой пришла в дурном расположении духа, а там уж всё было вверх дном: Даша с мамой вытащили из Гениной комнаты мольберт, проветрили перину, застелили свежее бельё. Под зеркалом поставили таз и кувшин. Перенесли сюда старый отцовский рабочий стол и его зелёную лампу, при взгляде на которую Ксению захлестнула тоска по несчастному полтавскому детству (другого-то не было).

Жилец должен был приехать в понедельник, но книги свои прислал заранее с просьбой не расставлять на полках, так как имеет желание сделать это сам. Связанные в пачках тома заинтересовали Ксению: математика, геология, ботаника, немецкий язык. Она пролистала бы их с удовольствием, но нельзя нарушить волю жильца.

В самый разгар работы, когда они перетаскивали пачки книг в комнату, явилась Евгения, имея вид несколько приглушённой обиды. Сняла шляпу и тут же, не глядя в зеркало, переколола её булавкой, как бы намекнув, что не собирается засиживаться. Мама бросилась к старшей дочери, крепко обняла её:

– Как я рада, что ты здесь, Геничка! Я думала, ты до отъезда теперь не покажешься, как в прошлый раз…

У Евгении тут же слёзы на глазах явились, она была вспыльчивой, но при этом отходчивой да к тому же сентиментальной. Ксения имела совершенно иной характер: сильные обиды носила в себе годами, но ссориться, спорить, даже проявлять недовольство решалась только в самых серьёзных случаях.

– Что же вы, – шмыгая носом, сказала Евгения, – я только за порог, а вы уж комнату разорили?

Мама смутилась.

– Надо было руки чем-то занять, – сказала она. – Да и жилец внёс уж за первый месяц.

Евгения высвободилась из маминых объятий. Глаза её высохли столь же быстро, как увлажнились.

– Мольберт теперь же заберу, – сказала она непривычно высоким, как всегда у ней от обиды, голосом.

– А портрет что ж, не окончишь? – ехидно спросила Ксения. – Я тебе санкири вчера купила, отдельно в лавку бегала.

– Может, когда и окончу, а пока пусть лежит, – отозвалась Евгения. – Ну что же! Не стану мешать вам своим присутствием.

– Да погоди же! – испугалась мама. – Даша, поставь самовар.

– Вы сказали, до вечера ждать, – удивилась прислуга, но пошла в гостиную, пожимая, впрочем, плечами.

Евгения неохотно села на краешек кресла, расправила шуршащую юбку.

– Где ты остановилась теперь? – спросила мама.

– В комнатах на Литейном. Любовь Валерьяновна дала мне адрес ещё в прошлый приезд.

– Но разве одной можно в комнатах жить? – покачала головой Юлия Александровна.

– Умоляю тебя, сейчас девятьсот шестой год! – простонала Евгения.

– Я превосходно знаю, какой теперь год, – холодно сказала Юлия Александровна, и Ксения поняла, что ссора между сестрой и мамой разгорается вновь, что они и не думали примиряться.

Даша внесла самовар в тот самый момент, когда Евгения с обидой выкрикнула:

– Ты стала хуже отца!

Перевела взгляд на красную от усердия Дашу, увидала, вероятно, своё пышное отражение в блестящем самоварном боку и разозлилась ещё пуще:

– А чаю я с вами пить не стану! Лучше в трактире напьюсь! С ломовыми извозчиками!

И вылетела из дому, как артистка с театральной сцены.

Мама тяжело вздохнула, приложила пальцы к вискам, а потом вдруг засмеялась:

– С извозчиками!

– Придумала же, – поддакнула Ксения, больше всего опасаясь, что Юлии Александровне вновь станет плохо.

Она радовалась, что Бумик смеётся, а не плачет, по неопытности не понимая, что с той сталась истерика. Не прекращался приступ долго, лишь к вечеру Юлии Александровне стало лучше, и они возобновили работу по подготовке комнаты жильца. Вскоре рассыльный принёс записку от Евгении с просьбой передать мольберт и ещё какие-то мелочи. Портрет же несчастный не затребовала, и Даша приколола его зачем-то к обоям.