Каждые сто лет. Роман с дневником

Тем временем Валерий успел крепко заснуть (не устаю удивляться этому таланту водителей – международному, кстати говоря) и вздрогнул от стука в окно.

– Проедем по Белинского до Малышева и встанем ненадолго на Пушкина, – сказала я.

Валерий кивнул, просыпаясь, и махнул парковщику, который тут же прибежал к нам за деньгами. Я попросила квитанцию и демонстративно медленно убирала её в сумку, но Диан и Вероник дружно сделали «французские лица»: типа, они ничего не поняли, если вообще видели.

Мы остановились возле площади Труда и побрели к Плотинке. Задыхаясь от ледяного ветра, сунув руки в карманы, где не ночевало никаких подушечек, я по-французски рассказывала клиенткам про отцов-основателей города, Татищева и де Геннина, запечатлённых в виде статуй, а также про водонапорную башню и купца Севастьянова, решившего построить себе дом в центре города и непременно позолотить купол.

– Купола в те времена дозволено было золотить только в храмах, – перекрикивая ветер, говорила я, – и на Севастьянова было наложено церковное наказание, епитимья. Два месяца купец ходил в церковь в чугунных калошах.

Это, конечно же, легенда, ни в каких калошах Севастьянов никуда не ходил, но туристам такие истории обычно нравятся. Обычно, но… не в нашем случае. Диан ещё худо-бедно слушала мои объяснения, Вероник даже не делала вид и не притворялась, будто ей это интересно. Ей всё скучно – про убийство царской семьи, ленточные окна конструктивистских зданий, ревущую плотину на Исети…

Зачем они сюда явились?

Внизу, у воды, было нестерпимо холодно. Диан явно из вежливости потыкала перчаточным пальцем в гигантскую глыбу родонита, напоминающего перчёную говядину. Вероник равнодушно сказала:

– Хотелось бы поехать на границу Европы и Азии. Но чтобы обед ровно в два, сможете, Ксенья?

Из города выехали быстро, да славен будет сегодняшний рабочий вторник. Я разливалась соловьём, живописуя прекрасный уральский лес, и он, вполне убедительный, проносился за окнами. Диан жевала жвачку, Вероник уныло поджимала губы.

– А вот, кстати, Мемориал жертвам политических репрессий! – сказала я. – Давайте остановимся здесь на минуточку, это особенное место.

Перед Мемориалом недавно был установлен памятник работы Эрнста Неизвестного: маски скорби, которые плачут маленькими слезами-людьми. Говорят, что пропорции памятника кардинально отличаются от тех, что задумал мастер: и маленькие-де маски, и место относительно трассы выбрано плохо. Но я, честно, не нашла у этого монумента ни одного недостатка, хотя обычно вижу их даже там, где не следует. Одно лицо-маска – европейское, другое – азиатское, а скорбь у них совершенно одинаковая. Фамилия скульптора здесь тоже пришлась очень кстати, объясняла я клиенткам. На двенадцатом километре Московского тракта (мы ещё в Азии, дамы) были массово захоронены десятки тысяч жертв политических репрессий, расстрелянных в 1937–1938 годах. Когда-то неизвестным, им спустя годы вернули имена – они выбиты на каменных стелах. Рядом с фамилией «Окуджава» краснеет задубевшая от холода гвоздика: память об отце Булата Шалвовича, расстрелянном в 1937-м.

– А кстати, тут не только политические, – это Валерий с папиросой во рту решил размяться вместе с нами и внести свою лепту в экскурсию. – Мне отец рассказывал, что сюда и преступников свозили. Винничевский здесь захоронен. Ну этот, маньяк! Вы что, не слыхали про Винничевского?

При слове «маньяк» я вздрогнула и, кажется, даже согрелась. Француженки тоже выпали на минуту из своей равнодушной летаргии. Пришлось переводить. Валерий размахивал папиросой, как маятником, рассказывая про Вову Винничевского, пятнадцатилетнего свердловского педофила 1930-х, единственного из немногих подростков, казнённых по приговору советского суда. Я машинально переводила рассказ Валерия (излишне красочный), а сама думала: если бы Тараканов дожил до собственной казни, то его тело, возможно, не выдали бы родственникам. И Княжна навещала бы не секретную могилку на Широкой речке, а приезжала бы сюда, к Мемориалу…

– Родители от Винничевского отказались, – рассказывал Валерий, – сами заявили, что такое чудовище нужно казнить. И приговор был приведён в исполнение.

– Какой интересный у вас город, – ядовито заметила Вероник. – Ну что, поедем на границу с Европой?

Нет, я, конечно, понимаю, что Екатеринбург не Париж, что культурный шок здесь идёт в одном комплекте с восхищением. Гость любуется прекрасным зданием гостиницы «Исеть», а рядом с этой «Исетью» – другая часть этого же архитектурного ансамбля, весьма облезлые дома «городка чекистов». Машины у нас все как на подбор грязные, особенно зимой («А чё мыть, если она уже завтра будет такая же?» – выстраданная мудрость Валерия). Иностранных языков местные люди в массе своей не знают.

И всё равно обидно.

Я люблю свой город и почти всегда умею показать его гостям так, чтобы они тоже – ну хотя бы немножечко! – его полюбили. Но сегодня у меня ровным счётом ничего не получалось.