Каждые сто лет. Роман с дневником

Вот уже две недели завтра, как дети с нами. Приехали они днём. Костя вошёл в комнату неожиданно для меня, и встреча наша получила характер чего-то поспешного, недосказанного. Я вышла за ним в сад и увидела двух мальчиков, одетых в плохонькие пальтишки и имевших немного стеснённый вид. Мне сперва показалось, что и недружелюбный. Но благодаря Костиному такту и ловкости скоро мы познакомились, взгляды исподлобья исчезли, и дети, сперва старавшиеся избежать моих взглядов и обращавшиеся за всем к отцу, стали то и дело спрашивать «тётю Ксеню» (имя, данное мне Костей). Они ждали с нетерпением появления «мальчика Кости», который спал, с ним они скоро подружились, хотя первое время он их боялся. Лёва спросил между прочим, почему Цика называет их отца «папой». Больше никаких расспросов не было. Я поразилась их быстрой акклиматизацией. Если мальчики и скучали по дому, то это вовсе незаметно. Кажется, будто здесь они в своей среде, а не пересаженные растения. Лёва чаще рассказывает про Мотовилиху да иногда смотрит на карточку сестры Веры. Но письма домой всё не могли собраться написать, пока их не заставили. Привезли мальчиков совершенно оборванных, с одной только сменой белья, пришлось шить им штаны и бельё. Несколько дней я была мученицей, так как мы ходили гулять и приходилось всячески изворачиваться, чтобы скрыть от глаз прохожих рваные и заплатанные штаны.

На другой же день начались занятия. Купили тетради, дневники, составили расписание. Скоро дети ко мне привыкли, и наши отношения стали не только нормально спокойными, но прямо дружелюбными. Сперва меня коробило от «тёти» Ксени. Я ещё сама люблю подурачиться, а тут вдруг «тётя», слово, напоминающее этакую солидную персону. Но вдруг стала чувствовать, что постарела, ведь невольно приходится постоянно впадать в наставнический тон. В первые же дни я заслужила несколько замечаний от Кости за потворство болтовне. Дети мне понравились, я с первой минуты почувствовала к ним привязанность, и с каждым днём они мне ближе. Но Цике теперь я не могу уделять столько времени. Прежде я не могла оставить его на час без того, чтобы не соскучиться о нём, теперь оставляю его на няньку, так как не могу справиться. В результате Цика ко мне охладел и надоедает вечным плачем: «К няне!» А ведь награда за труд самая лучшая – это ласка ребёнка.

Нянька шьёт на детей, но собирается уходить. В который раз? Впрочем, деньги вышли все. Пенсию свою я потратила, долгов много, жить нечем, всё заложено. Вчера, как вспомнила, что последние 5 р. разменяла, – заснуть не могла. Надо нанимать квартиру, переезжать, а денег нет. Жить здесь, в Сиверской, вечно нельзя. Тем более одна комната без печки – сырая, холодная! В той комнате живут дети, у Глеба кашель, который становится всё хуже. Пора бы уезжать, а то догоним его до чего-нибудь опасного.

Мы уже много раз бывали в затруднительном положении, но в таком ещё не были. Да, у нас денег нет с мая, но удалось пробиться лето, и привезти детей, и Косте совершить экскурсию. Это уже чудо, но теперь все шансы исчерпаны, не знаю, откуда найти помощь. Главное, если бы удалось переехать в город! Теперь Костя в городе, я одна хозяйничаю и даже справляюсь с шалунами, но только устаю… О своих занятиях и думать забыла. Пока днём даже весело… С мальчиками заниматься – не то что с Цикой, интересно.

День в суматохе и шуме проходит скоро, зато вечером приходит неудовлетворённое чувство, просыпается то, что требует жить и для себя, и пользоваться ещё не ушедшей молодостью. Заботы о детях и о деньгах меня так утомляли, что я вечером была холодна к Костиным ласкам. Он даже сомневался в моей любви.

Но кого же я люблю, как не его? И всех детей люблю, потому что они Костины.

Жду тебя под вязом…

Париж, январь 1994 г.

Старый дневник Ксаны

На авеню Гобеленов есть удивительный дом, где один из балконов сделан самим Роденом. Когда Людо показал мне этот балкон, я тут же начала им страстно восхищаться, хотя буквально только что его вообще «не отражала» (по выражению Княжны – странно, её словечки мне часто здесь приходят на ум). Такова сила и власть имени, оно добавляет к произведению художника то, чего не мог сделать он сам. Легко восхищаться Джокондой, но, если не знать, что её написал Леонардо, уверены ли вы, что проведёте рядом с никому не известной улыбающейся Лизой хотя бы минуту? Что мы видим в первую очередь – сам шедевр или табличку с именем автора?