Каждый день декабря

Он задумчиво смотрит на меня. Он всегда так смотрит. Жаль, я так не умею. Вот бы заглянуть в самые потаенные уголки его мозга и понять, что происходит в этой умной голове. Что именно он думает обо мне. Рори непроницаем, разгадать его практически невозможно. Он находится здесь – и что из этого? Что им движет? Он здесь из-за отца или из-за меня? Я снова ловлю себя на том, что сомневаюсь в его дружбе, в том, что со мной можно дружить из-за меня самой. Ей-ей, сколько еще должно пройти времени, чтобы я стала более уверенной в себе? Или так будет всегда?

– Да, очень.

Это он отвечает на вопрос о снеге.

– И пусть даже ты ненавидишь декабрь…

– Да, все еще ненавижу.

Но это сказано с улыбкой, а не с отвращением.

– Ты любишь снег? Фраза про шепот снежинки звучала очень поэтично.

– Ага. Оттачиваешь на мне свою любовь к метрическому стихосложению?

У него в уголках глаз появляются «лучики» – с годами они превратятся в морщинки. А сейчас мне хочется бесконечно смотреть на эти его «лучики».

Черт. Это все снег. Это из-за него у меня такой романтический настрой. И все рождественские фильмы виноваты в том, что мои гормоны будто сошли с ума. Надеюсь, на следующей неделе я снова стану собой, и мне все будет по барабану.

– Но бог с ней, с поэзией – ты помнишь, давно, когда мы…?

Ага, он гнет свое. Ну, конечно.

– Продолжай, – говорю я, испытывая жгучее желание зажмурить глаза и заткнуть уши.

– Я про тот случай, когда подбрасывал тебя до дому и пробил колесо. Я подумал, что справлюсь в два счета, и, пока трахался с покрышкой, ты уселась на ворота и закурила косяк.

Я облегченно смеюсь – так вот он о чем.

– Помню ту историю. От меня не было толку, да?

– В тот день я даже подумать не мог, что много лет спустя мы будем вместе гулять по викторианскому поместью. А был толк или нет, это не важно, ты была молода. Случись это сейчас, ты бы отодвинула меня локтем и попыталась зубами вытащить болты!

– Вероятно.

Я широко скалюсь – он смотрит в мою сторону, и у меня екает в животе.

– Она тут, она тут! Я видела ее, настоящую лошадь, она такая большая. Ну, быстрее же, давайте, пока они не уехали.

Марша выбегает из-за угла и врезается в нас на полной скорости, захлебываясь словами. Разговор прекращается, мы снова приходим в движение. Я даже не отразила, в какой момент малышка исчезла за углом. Как же это я? Позволила ей разгуливать одной в общественном месте, где на каждом углу деревья и кусты. А в них запросто могут сидеть убийцы, точить ножи и строить самые страшные рожи.

Хорошо, что за те три минуты, в течение которых я упустила ее из виду, ее не похитили и не убили, но это мне напоминание не пренебрегать своими обязанностями: тема дня – супер-Рождество для моей крестницы, а не несбыточные фантазии насчет мужчины, который идет рядом. Плохо, Белл, плохо.

Рори

– Ты права, она действительно огромная, – говорю я Марше, когда мы поворачиваем за угол, и она с благоговением смотрит на лошадь, чью голову венчает султан из перьев.

– Она красивая, да, Рори?

Малышка говорит медленно, с придыханием, как будто очутилась перед волшебным замком. Пожалуй, для нее все так и есть. Лошадь стоит на подъездной дорожке Тинтесфилд-хауса. Перед входом возвышается большая елка, колонны портика увиты гирляндами, в них вплетены красные розы – такого же оттенка были красные ленты на больших кустах при въезде в поместье. Все выглядит очень по-рождественски и, как обещала Белл, по-викториански. Мишуры нигде не видно, рождественских песенок не слышно, и на том спасибо.

– Желаете прокатиться на пони? – интересуется молодая женщина в викторианском облачении – на ней цилиндр и алый галстук-бабочка.

– Да, желаем, – тихо говорит Марша, которая явно находится под сильным впечатлением.

– Хорошо, в таком случае ты и твоя семья можете садиться в экипаж…

Женщина указывает на повозку. Она не обращается отдельно ко мне или к Белл, но именует нас троих семьей. На щеках у Белл проступает румянец, она начинает заикаться. Я протягиваю руку и помогаю Марше забраться в повозку – тем временем Белл сможет справиться со смущением – и тут понимаю, что меня это предположение тоже задело. Не смутило – Марша и Белл были бы идеальной семьей, – а слегка опечалило.

Я всегда знал, что буду отцом – отсутствие биологического отца и надежность Дейва сформировали во мне эту уверенность. Я знал, что когда у меня появятся дети, я буду рядом, стану им надежной опорой. Навсегда. Это было незыблемо. И потом появилась Джессика. Мы собирались стать семьей и родить троих детей. С золотыми, как у мамы, волосами. Они играли бы в саду дома, который мы хотели купить на окраине… Этой мечте не дано было осуществиться. А после Джессики мне пришлось, в частности, примириться с тем фактом, что иметь семью, возможно, не для меня. Гибель Джессики отозвалась во мне ужасной, невозможной болью, а будь это мать моих детей или мой ребенок – что тогда? Нет. Об этом страшно подумать. Это более чем убедительная причина, чтобы жить одному.