Каждый Наследник желает знать…

– Доброе имя – плод человеческой памяти, ваше высочество, – вздохнул баритон. – А что помнят о проигравшем? Только то, что расскажут победители.

– Зачем бы им было врать?! – потихоньку взяла себя в руки гвентянка и перешла в наступление.

– Чтобы оправдать свои действия, конечно, – словно забыв, что вопросы бывают не только экзистенциальные, с готовностью отозвался баритон. – Сложно придумать, наверное, какие грехи и пороки еще не навесил на меня ваш энергичный маг. Душитель младенцев? Ночной убийца? Прародитель лжецов? Сводящий с ума? Погубитель урожая? Похититель девственности?

– Пожиратель душ, – холодно подсказала принцесса.

– Даже так… – голос как будто растерялся. – Ну это уж слишком… даже для меня… Или даже для него?

– Зато правда, – высокомерно проговорила Эссельте и вскинула голову, давая понять, что разговор окончен.

– Судить, не зная правды – ах как это в духе людей… – невесело усмехнулся Гаурдак.

– И какая же у вас такая персональная правда, что отличается от правды Адалета и всех остальных? – обиженная обобщением за весь людской род, едко полюбопытствовала девушка.

– Очень простая, – словно не замечая ехидства, с готовностью отозвался баритон. – Я предлагаю людям всё, что они хотят – за совершено символическую плату, потому что бесплатного не бывает ничего, согласитесь, ваше высочество, а меня за это выставляют монстром.

– Символическую?! Душу у них высосать – это символическая плата?! – словно уличая завравшегося дурня, фыркнула гвентянка.

Баритон помычал страдальчески, точно от боли, и выдохнул:

– Ужас какой… Так вот что он про меня насочинял… – и, не давая собеседнице вклиниться с оправданиями или обличениями, торопливо заговорил: – Душа – это то, что делает человека человеком, отличая его, скажем, от коровы, семирука или обезьяны, но после смерти вещь ему абсолютно не нужная. Как, впрочем, и всё остальное. А исполнение желаний – при жизни, естественно – это то, что окрыляет его, наполняет радостью, счастьем и желанием жить…

Следующие несколько минут у него ушли, чтобы изложить теорию, однажды уже слышанную в пересказе Кириана. Но, тем не менее, задетая за живое пренебрежением к людской справедливости, Эссельте слушала и хмурилась, обдумывая, разбирая, сопоставляя по мере сил и возможностей.

И казалось ей или нет, но какой-то шепот – вроде бы даже того же самого бархатного баритона – постоянно зудел на грани слышимости, причем был это не один голос, а несколько, три или четыре. А еще похоже было, будто другие голоса, голоса ее друзей, отвечали ему, бранясь или что-то доказывая. И всё это сливалось в слабый гул, напоминающий больше жужжание роя шершней, разобрать в котором было невозможно ни единого словечка, и девушка, попытавшаяся было вслушиваться, махнула рукой и сосредоточилась на аргументах Гаурдака.

– …и никто из ваших убеленных сединами чародеев, мнящих себя эталонами мудрости, не может объяснить, почему исполнение желаний – плохо, и к чему трупу – хотя бы минутной давности, душа! – сочившийся убедительностью, как свежие соты – медом, баритон нашептывал интимно ей на ушко. – К примеру, вы, ваше высочество, страдаете оттого, что женщинам в вашей державе не дозволено изучать медицину. А кто-то еще мучается оттого, что не может стать купцом, солдатом или писарем. Так что в том плохого, если желания ваши будут сбываться? Объясните мне, люди!

– Н-ничего?.. – неохотно прошептала Эссельте, отыскивая и не находя в теории Гаурдака подводные камни, как не нашла их и раньше.