Каждый пред Богом наг

Володя так никогда и не рассказал Вере, как отмыв положенные полы, оказав требуемую от него помощь санитарам (а приходилось и крепко держать буйных во время ломки, пока им там что-то вкалывали в вену, и приматывать к кроватям), он усаживался в глубокий, промятый стул рядом с кроватью Андрея, который чаще всего находился то ли в беспамятстве, то ли во сне от вводимых препаратов, и продолжал обработку статистических данных Игоря Всеволодовича, начатую ещё днём в перерывах, но всегда — сидя на стуле рядом с Андреем. Однако иногда катастрофически засыпал, роняя бумаги на пол, так смертельно уставал. Он вообще за эти две недели хорошо если поспал без перерыва хоть раз ночью на стуле 2 часа, чаще же всего это был не сон, а пунктир сна, он просыпался от любого шороха, от упавших на пол бумаг, от шагов тех ходячих, которые вставали ночью в туалет, но не было сил идти смотреть за ними, ширяться ли они идут в туалет или всё же по нужде. Игорь Всеволодович иногда оставался на ночные дежурства и тогда категорически отсылал Володю в свой кабинет — спать до утра, а сам приглядывал за наркошами, за Андреем в частности, а два раза сменил у кровати Андрея Володино «дежурство», отпуская его на лекции в ФизТех.

В те минуты, когда Андрей вдруг приходил в сознание, он начинал дико бушевать, пытался вскакивать, но тут же прибегали санитары, а он пытался схватить отца за горло и орал: «Ты — сука!!! Ненавижу тебя, мразь, ненавижуууу!!!!». Володя молчал и глотал всё, Андрею опять делали инъекцию, и он опять вырубался. Свидетелем таких сцен и действующим наркологом вместе с санитарами несколько раз бывал и Игорь Всеволодович.

А через полторы недели они оба вернулись домой. Всё на той же древней «Таврии». Было холодное лето, Вера открыла дверь и в первые мгновения совсем не узнала двух страшной внешности чужаков: перед ней стояли два высоких скелета, обтянутых кожей какого-то небывало мерзкого грязно-серого цвета, с клочками волос на головах, с глазами, запавшими в глазницы и не имевшими никакого выражения, а ведь она не видела их всего полторы недели…Вера, недаром Володя выбрал её женой раз и на всю жизнь, железной хваткой задавила в себе вопль первого ужаса и удушья, готового вырваться истеричным рыданием, бросилась на них обоих и обняла их, как одно единое-целое, но самое родное существо. Прибежал и Саша, в глубине квартирёнки заголосил полугодовалый Павлушка.

Весь этот в общем-то крошечный по времени, но такой страшный кусок судьбы они всей семьёй молча, без обсуждений и оговорок, намертво замуровали без малейшего права на освобождение, как изувера-преступника, у которого не может быть даже права не только на бытие среди людей, но и вообще на жизнь. Ни разу в жизни потом не только не рассказал Володя, но даже и словом не обмолвился о том, как он провёл эти полторы недели в нарколечебнице, вытаскивая сына из страшной клоаки, из могилы, что он там вынес на своей шкуре, чего насмотрелся и нахлебался, как вообще выжил там РАДИ СЫНА, работая там уборщиком-санитаром и обрабатывая ночами статистические выкладки.

А Вериным родителям удалось найти вариант обмена с солидной Володиной доплатой на большую 4-комнатную квартирищу в Крылатском. Надо было собрать и утрамбовать все необходимые документы, перевести доплату. Переехали быстро.

Обосновавшись в новой, чуть ли не безразмерной квартире, они совершенно прекратили ездить в гости и приглашать гостей к себе, даже родственников, исключениями были лишь её и его родители, которые мудро ни о чём не расспрашивали. Теперь у Саши была своя комнатка, у Андрея — своя, у них, родителей — спальня, где пока ещё обитал с ними младенчик Павлуша, 4-ая комната пока была общей. Володя опять вышел на работу в свой «ящик», который сильно разгерметизировался с кончиной «совка» и где редкие оставшиеся сотрудники, по разным причинам не свалившие за бугор, приняли его с распростёртыми объятиями.