Каждый пред Богом наг

Как же Таня её любила…Она любила её с того пухлого сопливого возраста, с какого вообще себя помнила, любила с такой болью, с таким отчаянием, с каким вообще любят только в детстве, любила просто потому, что не любить её было невозможно — её, тётю, родную мамину сестру, а ведь маму-то свою несчастную Таня так не любила. И когда Таня и Витя с тех пор, как начали лопотать, стали звать её мамой Валей, просто потому, что так она им сама себя стала называть, то ни родная их мама, ни бабушка с дедушкой не только не возражали, но им это почему-то даже очень понравилось. Маленькая Таня заворожённо смотрела на маму Валю, которая изредка приезжала вечером с работы забирать домой Вову от бабушки с дедушкой: какая она красивая, весёлая, шумная, шебутная, яркая, голосистая, всегда что-то рассказывала из своих трудовых информационных передряг — это был скоротечный праздник, фейерверк, всё в крохотном жилом скворечнике на краткое время приходило в шумное движение, тут же бабушка метала на кухонный стол незатейливый, но горячий ужин, пыхтел и свистел старый чайник, в узенькой тесной кухне места оставались только сидячие — за столом, зато для всех, хотя и в тесноте, но как же три маленьких человека любили эти часы, эту тесноту, которая казалась им верхом уюта, эти громкие взрослые непонятные разговоры, в которых, как в котле, бурлила мешанина эмоций: смех, яростное возмущение, радость, раздражение, и чего там только не было…

Однако мама Валя мгновенно и страшно вспыхивала и взрывалась, как огромная связка гранат, если вдруг кто-то дерзал ей перечить, хоть в чём-то, хоть в мелочи с ней вдруг не соглашался, даже если это были бабушка или дедушка. Ооо, как она этого не выносила, как страшно её это раздражало, она начинала не говорить, а кричать какие-то резкости, часто очень обидные и уж совсем несправедливые, но никто из родных никогда не слышал, чтобы она хоть у кого-нибудь за свои колкости или даже оскорбления попросила прощения, она позволяла себе быть резкой даже с бабушкой и дедушкой, то есть, с её мамой и папой и….они её боялись! И Витя, и Вова, и Таня до оторопи боялась случайно сделать что-то не то, не так, чтобы не рассердить её ненароком, боялись таких взрывов и изо всех сил старалась сделать и сказать всё так, чтобы маме Вале это понравилось.

Почему-то именно в детстве вот такие безудержно фонтанирующие личности вызывают в детских неокрепших душах сильнейший трепет, переходящий в обожание, в детскую, всегда такую болезненную любовь, и вот такой любовью к ней мучилась Таня.

Маленькая Таня из кожи вылезала, стараясь быть «послушной девочкой», никому не перечить и делать только то и только так, как ей говорят, особенно мама Валя, в руках которой Таня была податлива, как мягкий пластилин, и мама Валя могла лепить из этой маленькой девочки всё что ей заблагорасудится — и она лепила, ни секунды не задумываясь о том, что в маленькой девочке живёт совсем иная, нежели её собственная, сущность, что вообще чужую сущность нельзя давить асфальтовым катком, особенно когда эта сущность едва начинает всходить хилым, едва и только-только пробившимся в жизнь росточком. А мама Валя не задумываясь подминала под себя тех людей, которым выпало несчастье оказаться ею любимыми, а заодно мощным катком сминала тех, кто вообще, оказавшись на её жизненном пути, проявлял себя как личность и не намеревался следовать её мнениям, её принципам, её категоричным указаниям. Она просто не умела жить иначе, и ей даже в голову не приходило хоть раз хоть на мгновение посмотреть на себя со стороны и хоть раз хотя бы капельку ужаснуться тому, как она раздавливает маленькие души, в ней ни секунды не было сомнения в том, что она делает для них только лучше, ведь она же хочет им только добра, поэтому они и должны абсолютно всё делать только так, как она им говорит и указывает — она же хочет им добра!!! Была ли она и с сотрудниками точно таким же асфальтовым катком, зло взрывающимся ужасом? Родные не могли этого знать, ведь она рассказывала о работе и сотрудниках только то, что считала уместным, и преподносила всё в том свете, который был ей нужен для очередного самоутверждения.

Потом Вова учился в самой обычной средней школе, через дорогу от дома бабушки с дедушкой, и, разумеется, после уроков он шёл не к себе домой, в комнату в коммуналке, а к бабушке с дедушкой, тем более, что Витя с Таней тоже возвращались с уроков, и они все вместе садились делать домашку за обеденным столом в так называемой большой комнате, хотя комната эта была всего 13 квадратов. Одолев же домашку, они все вместе вываливались гулять во двор.